Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Учитель шел с опущенной головой, даже не взглянул в нашу сторону. Его усадили на заднее сиденье, слева сел один, справа другой. И машина уже собиралась тронуться, когда он вдруг встрепенулся и закричал:
— Да здравствует музыка, мальчики!
7
Вы его не знали? Жалко. А может, Ксендза знали? Я не имею в виду священника. Это мы его так называли — Ксендз. Он даже мне, хотя я был намного моложе, разрешил называть себя Ксендз. Сварщик. Мы вместе работали на стройке. Просто я думаю, что если мы вспомним каких-нибудь общих знакомых, то, может, и себя обнаружим в каком-нибудь месте и времени. Бывает, вспомнишь одного знакомого, он приведет к другому, тот — к следующему, и так далее. Признаюсь, иногда даже не верится, что мы знакомы. Но точно были, раз этот человек меня помнит — помнит, что мы встретились там-то, тогда-то. Однажды даже выяснилось, что много лет назад мы вместе играли в оркестре, он на тромбоне, я на саксофоне. Но его уже нет в живых. О, знакомые могут завести нас бог знает куда, в том числе туда, где нам совершенно не хочется оказаться.
За границей мне рассказывали про двух братьев, которые участвовали в гражданской войне по разные стороны фронта. Братья — и по разные стороны, можете себе представить, какими лютыми врагами они стали. Но и война была лютая. Люди убивали друг друга, словно хотели утопить в крови. Гражданские войны, как известно, гораздо хуже обычных. Ведь нет ненависти больше, чем та, что рождена близостью. Поэтому, когда война закончилась, они остались врагами. Жили в одной деревне, но не позволяли женам общаться, а детям — вместе играть. И разумеется, сами друг с другом ни единым словом не обменялись. Однако ходили в одну пивную. Правда, в деревне только одна пивная и была. Сидели за разными столиками, пили пиво, читали газету. Если газета была одна, тот, что прочитывал первым, относил ее туда, где взял, даже если ближе было положить на столик, за которым сидел брат. И другой поступал так же, если первым прочитывал.
Но тот, который прочитал газету первым, не уходил, пил пиво и будто ждал, пока прочитает брат. Они приходили почти каждый день, примерно в одно время, словно чувствовали. Пили пиво, читали газету, сначала один, потом другой или наоборот, а когда пиво в кружке заканчивалось, уходили. Тоже сначала один, потом другой или наоборот. Ни разу не было, чтобы один быстро выпил свое пиво и ушел. Им не приходилось подглядывать, видно ведь, сколько пива в кружке осталось. А может, братья подчинялись одному и тому же ритму? Во всяком случае, допивали они одновременно. А значит, не перестали быть братьями. Только это слово война в них навсегда убила.
Шли годы, они постарели. Один поседел, другой облысел, но они по-прежнему приходили в эту пивную, садились за разные столики, пили, читали. И относили газету на место. Читали оба уже в очках. И походка стала грузной, но братья никогда не передавали газету из рук в руки. Выпив пиво, выходил один, следом за ним другой. И хоть бы раз за все эти годы брат сказал брату:
— Вот газета, возьми.
Может, хватило бы одной этой фразы. Кто знает, может, одной фразой было бы сказано все то, чего они не сказали друг другу за эти годы. О, одна фраза может многое в себя вместить. Все может вместить. Целую жизнь. Фраза — это измерение мира, сказал философ. Да, тот самый. Иногда я думаю, не потому ли нам приходится за свою жизнь произносить столько слов, чтобы из них могла получиться одна фраза. Какая? У каждого своя. Которую человек мог сказать в приступе отчаяния и не солгать. По крайней мере, себе самому.
Если бы вы были знакомы с Ксендзом... Ну тем сварщиком. Не могу вам сказать. Я даже не знаю, как его звали. Все говорили: Ксендз.
И фамилия, и имя где-то затерялись. Послушайте, вот я на вас смотрю, и мне кажется, что вы немного на него похожи. Честное слово. Что-то есть в чертах лица, в глазах. Разумеется, в молодости — каким я вас себе представляю. Он тоже был еще молод. Намного старше меня, но я был тогда юнцом. Всего вторая моя стройка, а на первой я проработал меньше года. Когда вы приподнимаете голову, я словно его вижу. Остановитесь на минутку, бросьте фасоль. Когда руки спокойны, то и лицо лучше разглядеть можно. Даже не знаю. Пожалуй, есть что-то.
Почему Ксендз? Он учился на ксендза — три года семинарии, но бросил. Этого он мне не сказал. Но сохранил стихарь, столу, Евангелие, держал их в отдельном чемодане, который запирал на ключик. Так ведь на стройке обязательно кто-нибудь в чужой чемодан нос сунет. Особенно если он запирается на ключик. Перед сном Ксендз всегда опускался у кровати на колени и долго молился. И воскресную службу никогда не пропускал. Тем более у соседей руки так и чесались — заглянуть в его чемодан. Иногда мы работали по воскресеньям, если план горел, но он обязательно ходил в костел.
Разумеется, неприятности бывали, выговоры ему объявляли, премии лишали. На собраниях отчитывали: из-за таких, как он, план срывается. На стройке, мол, слишком много верующих, и вечно он оказывался крайним. Хотя он не был чем-то из ряда вон выходящим. Всякие люди тогда работали на стройках. Стройка служила своего рода убежищем. Так что, если бы всех таких, как он, или похожих, захотели выгнать, работать бы стало некому. Что уж говорить о мастерах. А он был одним из лучших сварщиков. Может, даже самым лучшим. Все сварщики к нему за советом ходили. К тому же он был человеком ответственным. Если срочная работа — домой не уйдет, не доспит, но сделает. Не пил, не курил, не ходил на вечеринки. Девушек сторонился. А в свободное время читал. Вот в этом смысле он был исключением, потому что все остальные в свободное время пили. А Ксендзу перед сном, как бы он ни устал, непременно нужно было, по его словам, взять в руки книгу и прочесть хоть несколько страниц. Книги, сказал он мне однажды, когда я забрался к нему на верхотуру, — единственное спасение, чтобы человек не забыл, что он человек. Он, Ксендз, во всяком случае, не смог бы жить без книг. Книги — отдельный мир, причем мир, который ты