На утро за завтраком про фотографии не было сказано ни единого слова. И в последующие дни тоже. Лиза и Авигайль зажили в мире и согласии и снова посещали вместе занятия гимнастикой и курсы макраме. Иногда обе в один голос ехидно подтрунивали над Иоэлем, его рассеянностью или тем, что он ничего не делает круглый день. По вечерам Нета отправлялась в «Синематеку» или в Тель-Авивский музей. Иногда бродила по городу, рассматривала витрины, убивая время между киносеансами. Что же до Иоэля, то ему пришлось забросить свое небольшое расследование по поводу обвинения, выдвинутого против начальника генштаба Давида Элазара. Хотя и было у него серьезное подозрение, что в свое время следствие этого вопроса пошло не по тому пути и это сделало к крайне несправедливые выводы. Но Иоэль поневоле признал, что, не имея доступа к засекреченным источникам и возможности опросить свидетелей, он вряд лм установит истинные причины тогдашних военных неудач.

А тем временем вновь зарядили зимние дожди, и когда однажды он, встал поутру, чтобы подобрать с бетонной дорожки газету, на веранде рядом с кухней кошки играли с окоченевшей пичугой, по-видимому погибшей от холода.

Как-то, в середине декабря, в три часа по полудни заявился Накдимон Люблин, в армейском дождевике, с лицом огрубевшим и красным, исхлестанным холодными ветрами. Он привез в подарок жестяную банку оливкового масла, которое отжал им на собственной давильне, расположенной на северной окраине Метулы. А еще привез он несколько собранных на исходе лета стеблей колючек; они были уложены в черный футляр, разбитый и потертый, служивший когда-то футляром для скрипки. Накдимон не знал, что Нета утратила интерес к коллекционированию колючек.

Он прошел по коридору, подозрительно заглядывая в каждую из спален, отыскал гостиную и вступил в нее таким решительным шагом, будто давил подошвами крупные комья земли. Свои колючки в скрипичном футляре и жестянку с оливковым маслом, завернутую в мешковину, он без колебаний положил на кофейный столик, сбросил дождевик на пол рядом с креслом, в котором удобно устроился, вытянув ноги. По обыкновению, он называл женщин «девочками», а к Иоэлю обращался: «капитан». Полюбопытствовал, велика ли месячная плата, которую Иоэль выкладывает за съем этой бонбоньерки.

— И раз уж мы заговорили о бизнесе… — он вытащил из заднего кармана брюк и усталым движением положил на стол пачку пятидесятишекелевых банкнот, измятых и перетянутых резинкой, — долю Авигайль и Иоэля за полгода от тех доходов, что приносили фруктовый сад и пансион в Метуле, наследство Шалтиэля Люблина. На банкноте, лежавшей в пачке сверху, был жирными цифрами расписан счет, словно, карандаш плотника разметил линии на доске. — А теперь, — прогнусавил Накдимон, привычно используя арабское слово, — ялла! Проснитесь, девочки! Мужик умирает с голоду.

В ту же секунду все три женщины заметались, будто муравьи, которым перекрыли вход в родной муравейник. Они сновали между кухней и гостиной, едва не сталкиваясь в спешке. На кофейном столике, с которого убрали Накдимовы подношения, в мгновение ока была расстелена скатерть, и на ней тотчас же появились тарелки, тарелочки, стаканы, бутылки с напитками, салфетки, приправы, горячие лепешки — питы, всевозможные соленья, столовые приборы, хотя то только час назад закончили обедать на кухне. Иоэль наблюдал за всем с нарастающим изумлением: его поражала безграничная власть низкорослого, краснорожего, невоспитанного грубияна над женщинами, вовсе не склонными к покорности. И ему даже пришлось пристыдить себя, подавляя поднимавшуюся в нем легкую досаду: «Что за глупость, не ревнуешь же ты в самом деле…»

— Тащите все, что есть, — приказал гость тягучим, насморочным голосом, — только не заставляйте меня напрягаться и принимать решения: когда Мухаммед помирает с голоду, он проглотит и хвост скорпиона. А ты садись сюда, капитан, оставь хлопоты девочкам. Нам с тобой надо кое о чем переговорить.

Иоэль подчинился и присел на диван напротив шурина.

— Значит, так, — начал Накдимон, но передумал и, сказав: — Сейчас, минутку… — умолк минут на десять.

Все его внимание сосредоточилось на стоявшей перед ним жареной курице, на картошке в мундире, на свежих и вареных овощах, которые он поглощал в полном молчании, со знанием дела, заливая все это пивом. Между двумя бутылками пива он залпом опрокинул в глотку два бокала пузырящегося оранжада, а пита в левой руке служила ему попеременно и ложкой, и вилкой, и промежуточной закуской. Время от времени он рыгал, издавая басовитые вздохи животного удовольствия.

Сосредоточенно, задумчиво, пристально наблюдал Иоэль за трапезой, словно искал в появлении гостя какую-то ускользающую от глаз подробность, сулящую наконец-то подтвердить или опровергнуть давнее-давнее подозрение. Было нечто такое в скулах Люблина, или посадке головы и развороте плеч, или в его заскорузлых крестьянских ладонях, а возможно, во всем облике, что, действовало на Иоэля подобно ускользающей мелодии, похожей на другую, давнюю, канувшую в небытие. Не было никакого сходства между красномордым крепышом и его умершей сестрой, хрупкой белокожей женщиной с нежным лицом и медлительными движениями человека, сосредоточенного на своем внутреннем мире. Иоэль почувствовал, как его переполняет раздражение, и тут же рассердился на себя за это, поскольку в течение многих лет вырабатывал умение никогда не терять головы. Он ждал, когда гость кончит есть, а женщины между тем расселись вокруг обеденного стола, словно зрители на галерке, на некотором расстоянии от мужчин, расположившихся по обеим сторонам кофейного столика. Пока гость не догрыз последнюю куриную косточку и, вытерев тарелку питой, не приступил к уничтожению яблочного компота, в комнате не было произнесено ни одного слова. Иоэль сидел напротив шурина, дав отдых своим нескладным рукам, которые лежали ладонями вверх на коленях. Походил он на вышедшего в запас бойца особого, элитного боевого подразделения; лицо было волевым, загорелым; жесткая вьющаяся прядь, тронутая ранней сединой, поднималась надо лбом, словно рог, и никогда не падала, в прищуре глаз таилась легкая ирония, тень улыбки, в которой не участвовали губы. С течением времени выработалась у него привычка сидеть подолгу время в позе, исполненной трагического покоя: ноги согнуты в коленях под прямым углом; на каждом колене покоится неподвижная, тыльной стороной вниз, рука; спина выпрямлена, но не напряжена"; плечи опущены, расслаблены; на лице не дрогнет ни один мускул. Так и сидел он, пока Люблин не вытер рот рукавом, а рукав — салфеткой, затем высморкался в ту же салфетку, смял ее, бросил, так что она угодила в стакан, до половины наполненный оранжадом, и медленно погрузилась на дно, уселся поудобнее, рыгнул (звук был резкий, словно хлопнула дверь) и возобновил разговор почти теми же словами, которые произнес в самом начале трапезы:

— Ладно. Гляди. Значит так…

Оказалось, что Авигайль Люблин и Лиза Рабинович, независимо друг от друга, в начале месяца послали в Метулу письма по поводу установки надгробия на могиле Иврии в Иерусалиме к первой годовщине ее смерти, к шестнадцатому февраля. Он, Накдимон, не станет предпринимать что-либо за спиной Иоэля. И вообще, предпочел бы, чтобы всем этим делом занялся Иоэль. Сам же готов оплатить половину. Или все. Ему это безразлично. Да и ей, сестре, которая умерла, уже все безразлично. Будь ей хоть что-нибудь небезразлично, может, еще пожила бы. Но стоит ли сейчас копаться в ее мыслях? Что там ни говори, она — даже при жизни — со всех сторон выставляла предупреждающие знаки: «Входа нет». А у него сегодня были дела в Тель-Авиве: забрать свой пай из дела, связанного с грузовыми перевозками, организовать доставку матрацев в пансионат, получить разрешение на устройство небольшой каменоломни, — вот он и решил заскочить сюда, перекусить и покончить со всем. Вот такая история.