— Так что скажешь, капитан?

— Поставим надгробный памятник. Почему нет? — ответил Иоэль спокойно.

— Ты это устроишь или я?

— Как хочешь.

— Смотри, у меня во дворе есть здоровенный камень из арабской деревни Кфар-Аджер. Черный, с блестками. Вот такой величины, примерно.

— Хорошо. Привези его.

— Не нужно ли написать на нем что-нибудь?

Вмешалась Авигайль:

— С надписью надо решить побыстрее, до конца недели, иначе не успеем к годовщине смерти.

— Это кощунство! — неожиданно для всех сухо и горько заявила Лиза со своего места.

— Что кощунство?

— Говорить о ней плохо после ее смерти.

— Кто говорит о ней плохо?

— Правду сказать, — ответила Лиза негодующе, словно строптивая девчонка, решившая поставить взрослых в неловкое положение, — она в общем-то никого особенно не любила. Нехорошо так говорить, но еще хуже говорить неправду. Так и было. Может, одного только отца она любила. И никто из присутствующих не подумал о том, что, возможно, ей было бы приятней покоиться в Метуле, рядом с отцом, а не в Иерусалиме, среди всякого простонародья. Но здесь каждый думает только о себе.

— Девочки, — сонно прогнусавил Накдимон, — может, дадите нам поговорить спокойно две минуты? А потом болтайте сколько душе угодно.

— Ладно, — с опозданием ответил Иоэль на реплику Авигайль. — Нета, ты представляешь здесь литературные круги. Напиши что-нибудь подходящее, а я закажу, чтобы надпись высекли на камне, который привезет Люблин. И покончим с этим. Завтра тоже будет день.

— К этому не прикасаться, девочки, — предупредил Накдимон женщин, начавших убирать со стола остатки обеда, и положил руку на баночку из-под меда, которую прикрывал лоскуток брезента, перетянутый у горлышка: — Здесь натуральный змеиный «сок». Зимой, когда гады спят, я хватаю их среди мешков на складах и дою гадюк, одну, другую, а потом везу змеиный яд на продажу… Кстати, капитан, объясни мне, почему это вы толчетесь все вместе, сбившись в кучу?

Иоэль колебался. Посмотрел на часы, поразглядывал угол между часовой и минутной стрелкой, даже последил немного за прыжками секундной стрелки, но так и не уловил, который же час. После чего ответил, что вопрос ему непонятен.

— Все семейство заткнуто в одну дыру. Чего ради? Один на другом. Как у арабчиков. И бабки, и детки, и козы, и цыплята, и все прочие. Что в этом хорошего?

Вдруг раздался визгливый голос Лизы:

— Кто пьет растворимый кофе, а кто — по-турецки? Прошу проголосовать.

И Авигайль вставила:

— Что это за бородавка появилась у тебя на щеке, Накди? Там была коричневая родинка, а теперь она превратилась в бородавку. Надо показаться врачу. Как раз на этой неделе по радио говорили о бородавках — их ни в коем случае нельзя оставлять без внимания. Запишись к Пухачевскому, пусть он тебя проверит.

— Умер, — ответил Накдимон. — И давно уже.

Иоэль сказал:

— Ладно, Люблин. Привози свой черный камень, а мы закажем, чтобы высекли на нем только имя и даты рождения и смерти. Этого достаточно. И я бы хотел обойтись без поминальной церемонии. По крайней мере, без канторов и кладбищенских нищих.

— Позор-р! — прокаркала Лиза.

— Может, останешься на ночь, Накди? — спросила Авигайль. — Оставайся, переночуешь. Взгляни-ка в окно: какая непогода надвигается… У нас тут недавно вышел небольшой спор. Дорогая Лиза решила, что Иврия втайне была человеком верующим, а мы все, словно инквизиция, преследовали ее. А ты, Накди, замечал у сестры хоть какие-нибудь признаки религиозности?

Иоэль, не расслышавший вопроса, но почему-то решивший, что обращались к нему, ответил задумчиво:

— Она любила тишину и покой. Вот что она по-настоящему любила.

— Послушайте, что я нашла! — провозгласила Нета, которая вернулась в гостиную, переодетая в свои гаремные шальвары и клетчатую блузу, широкую, как плащ-палатка. В руках у нее был альбом «Поэзия в камне: эпитафии времен пионеров-первопроходцев». — Послушайте, какая прелесть:

Здесь погребен и лежит под могильным камнем

Юноша, чье сердце было безнадежно разбито,

Господин Ирмиягу, сын Аарона Зеева,

Почивший 1 Ияра 5661 года.

Было ему двадцать семь лет,

Но, как младенец, он еще не изведал вкуса греха.

Недостижимость желаемого — вот что сгубило его душу.

И тем подтверждается сказанное в Писании:

«Негоже человеку быть одному».

Не помня себя от гнева, Авигайль набросилась на внучку:

— Это вовсе не смешно, Нета! Они омерзительны, твои шутки. Твой цинизм. Твое презрение ко всему. Будто жизнь — какой-то скетч, смерть — анекдот, а страдание всего лишь курьез. Присмотрись хорошенько, Иоэль, подумай и хоть раз в жизни признайся себе: разве не у тебя она переняла все это? Это безразличие, холодное презрение, пожимание плечами. Эту дьявольскую усмешку. Все досталось Нете прямехонько от тебя. Разве не видишь, что она твоя точная копия? Твой ледяной цинизм уже стал причиной одного несчастья. И может, не приведи господь, навлечь новую беду. Но лучше я помолчу, чтобы, как говорит пословица, не отворить уста сатане.

— Чего ты от него хочешь? — удивилась Лиза, и в голосе ее зазвучали грусть и какая-то элегическая нежность. — Чего ты от него хочешь, Авигайль? Где твои глаза? Разве ты не видишь, как он страдает из-за всех нас?

А Иоэль, верный привычке с опозданием отвечать на вопрос, сказал:

— Вот смотри сам, Люблин. Так и живем мы здесь все вместе, чтобы изо дня в день поддерживать друг друга. Может, и ты присоединишься? Привезешь сыновей из Метулы?

— Маалеш! — гость словно выстрелил этим арабским словом во врага. — Еще чего! — повторил он простуженным голосом то же самое на родном языке. Оттолкнул от себя столик, завернулся в свой дождевик и хлопнул Иоэля по плечу: — Наоборот, капитан. Лучше ты оставь тут девочек, пусть подзуживают друг дружку, — а сам давай к нам. Мы тебя с утра пораньше отправим в поле или на пасеку, слегка промоем мозги, пока у вас тут у всех крыша не поехала. А это почему не переворачивается? — спросил он, когда взгляд его упал на фигурку хищника из семейства кошачьих, напрягшегося в прыжке и готового оторваться от края полки.

— А-а, — протянул Иоэль, — я и сам спрашиваю.

Накдимон Люблин взвесил хищника на ладони. Перевернул подставкой вверх, ковырнул ногтем, покрутил так и этак, приблизил незрячие глаза зверя к своему носу, чуть ли не обнюхал их, сохраняя на лице своем мину замкнутого, подозрительного, туповатого крестьянина. Так что Иоэль не удержался и подумал про себя: «Словно слон в посудной лавке. Только бы не сломал ничего».