Еще одна вещь, о которой нужно побеспокоиться.

Я переключаю канал и вижу неожиданное зрелище.

Я вижу себя.

Семнадцать лет назад.

Прогуливаясь по кампусу колледжа, усыпанному осенними листьями, и бросая лукавые взгляды на ослепительно красивого парня рядом со мной.

Это мой дебют в кино.

Фильм был автобиографический – комедийная драма о выпускнике Гарварда, который выясняет, что он хочет делать со своей жизнью. Я играла дерзкую однокурсницу, которая заставляет его задуматься о том, чтобы бросить свою девушку. Роль была небольшой, но содержательной и совершенно свободной от коварных клише плохих девчонок. Мой персонаж был представлен просто как привлекательная альтернатива, которую мог выбрать герой.

Смотря фильм впервые спустя десятилетие, и даже больше, я с головокружительной ясностью помню все, что было тогда. Как же меня пугала логистика съемок на месте. Как же я нервничала из-за того, что попала впросак, забыв одну реплику, а потом случайно посмотрела прямо в камеру. Помню, когда режиссер впервые сказал «мотор!», я совсем замерла как истукан. Помню, как он отвел меня в сторону и мягко – нежно так – сказал: «Будь собой».

И я сделала так, как он просил.

Или мне просто кажется, что сделала. Однако, наблюдая за картинкой сейчас, я понимаю, что не была собой, я играла роль. В реальной жизни я никогда не была такой обаятельной, такой смелой, такой яркой.

Не в силах дольше смотреть на себя в молодости, я выключаю телевизор. Отражаясь в темном экране, я смотрю на себя и вижу, как сильно я изменилась. Теперь я настолько далека от того яркого молодого существа, за которым только что наблюдала, что кажется, что мы разные люди.

Будь собой.

Я уже даже не знаю, как это.

Я не уверена, что мне понравилась бы настоящая версия меня самой.

Выйдя из гостиной, я иду на кухню и наливаю себе бурбон. Двойной, чтобы компенсировать то, что я пропустила, пока Бун был здесь. Я выхожу на крыльцо, где качаюсь в кресле, пью и смотрю на дом по ту сторону озера, словно я Джей Гэтсби, тоскующий по Дейзи Бьюкенен. Сейчас в доме вообще нет света. К тому времени, когда я вернулась на крыльцо, в окнах уже было темно, но быстрый взгляд в бинокль на «Бентли» Тома говорит мне, что он все еще там.

Я продолжаю наблюдать, надеясь, что он где-нибудь включит свет и даст более четкое представление о том, что он замышляет. В конце концов, именно этого хочет Вилма. Что-то определенное, что подтвердит наши подозрения. Хотя я тоже этого хочу, меня тошнит при мысли о том, что именно это будет. Кровь, которая капает с недавно купленной Томом ножовки? Тело Кэтрин, которое озеро выбросит на берег, как однажды тело Лена?

Вот я снова иду, думая, что Кэтрин мертва. Я ненавижу, что мой разум продолжает думать в этом направлении. Я бы предпочла быть как Вилма, уверенной, что всему этому есть логическое объяснение и что, в конце концов, все разрешится. Просто мой мозг так не работает. Потому что если то, что произошло с Леном, меня чему-то и научило, так это тому, что нужно ожидать худшего.

Я делаю еще глоток бурбона и подношу бинокль к глазам. Вместо того чтобы сосредоточиться на все еще удручающе темном доме Ройсов, я осматриваю местность в целом, замечая густые леса, каменистый склон горы за ними, зубчатый берег на дальних краях озера.

Так много мест, где можно закопать и сокрыть что угодно.

Так много мест, где можно исчезнуть.

И даже далеко ходить не надо. Озеро. Когда мы были детьми, Марни пугала меня глубиной озера Грин. Обычно, когда мы обе были по шею в воде, мои пальцы ног вытягивались, насколько это было возможно, чтобы дотянуться до дна.

– Озеро темнее гроба с закрытой крышкой, – говорила она. – Здесь глубоко так же, как в океане. Если ты утонешь, то уже никогда не поднимешься. Ты останешься в ловушке навсегда.

Хотя технически это неверно – судьба Лена доказала это, – легко представить себе участки озера Грин, настолько глубокие, что там действительно что-то может быть потеряно навсегда.

Даже человек.

Чтобы прогнать эту мысль из моей головы, требуется больше, чем глоток бурбона. Я выпиваю весь проклятый стакан несколькими тяжелыми глотками. Я встаю и, шатаясь, иду на кухню, где наливаю еще двойную порцию, прежде чем вернуться на свой пост на крыльце. Несмотря на то, что сейчас у меня помутнение в мозгах, я не перестаю задаваться вопросом: если Кэтрин действительно мертва, почему Том так поступил?

Предполагаю, что дело в деньгах.

Такой же был мотив в «Частице сомненья». Персонаж, которого я играла, унаследовала состояние, ее муж вырос в нищете – и он хотел иметь все то же, что и она. Обрывки того, что сказала мне Кэтрин, всплывают в моем пропитанном бурбоном мозгу.

«Я плачу за все».

«Том слишком нуждается во мне, чтобы развестись со мной».

«Он убьет меня, прежде чем позволит мне уйти от него».

Я захожу внутрь, беру свой ноутбук с зарядной установки в гостиной, здороваюсь с головой лося и иду наверх. Устроившись в постели под одеялом, я включаю ноутбук и вбиваю в поисковую строку браузера «Том Ройс», надеясь, что Интернет выдаст достаточно компрометирующей информации, чтобы убедить Вилму, что с ним что-то не так.

Одна из первых статей, которые я вижу, – это статья в Bloomberg Businessweek за прошлый месяц, в которой сообщается, что соцсеть Mixer обхаживает фирмы венчурного капитала в поисках притока наличных в размере тридцати миллионов долларов, чтобы удержаться на плаву. Судя по тому, что Кэтрин рассказала мне о нерентабельности приложения, я не удивлена.

– Мы не в отчаянии, – цитирует статья Тома. – Mixer продолжает работать выше даже наших самых высоких ожиданий. Чтобы выйти на новый уровень как можно быстрее и эффективнее, нам нужен партнер-единомышленник.

Я так думаю, понимать нужно как «Он в полном отчаянии».

Отсутствие последующей статьи говорит о том, что Тому пока не удалось заманить инвесторов с глубокими карманами. Может быть, это потому, что, как я прочитала