… Мы втроем сидим на кушетке и рассматриваем карту Европы. Генри спрашивает меня:

— Ты все еще толстеешь?

— Да, постоянно.

— О-о-о, Анаис, не надо поправляться, — просит Фред. — Ты мне нравишься такая, как сейчас.

Генри улыбается.

— Но Генри нравятся женщины, как у Ренуара, — возражаю я.

— Точно, — подтверждает Генри.

— А мне нравятся стройные женщины. Я люблю девичьи грудки.

— Мне надо было полюбить тебя, Фред. Но я совершила ошибку.

Генри уже не улыбается. Теперь я знаю, какое у него бывает лицо, когда он ревнует. Но мы с Фредом продолжаем шутить.

— Фред, после того как я проведу несколько дней с Генри, обязательно останусь на пару дней с тобой в гостинице, чтобы потом привести туда Генри. Он любит бывать в гостиницах, где я уже останавливалась. Два дня.

— Мы позавтракаем в постели. Духи «Мицуко», роскошный номер. Да?

Позже Генри говорит:

— Ты, конечно, удачно шутишь, Анаис, но не надо издеваться надо мной. Я ревную, ужасно ревную.

Мне смешно, потому что я уже забыла о ренуаровских телах и девственных грудях.

Когда Генри звонит мне по телефону, его голос проникает мне в кровь. Я хочу, чтобы он звучал внутри меня. Я ем Генри, вдыхаю Генри, вижу Генри солнечным светом. Мой плащ — это его рука, обнимающая меня за талию.

«Кафе де ля Плас», Клиши. Полночь. Я попросила Генри, чтобы он написал что-нибудь в моем дневнике. Вот его слова: «Я представил себе, что я — очень известная личность и у меня попросили автограф. Я пишу на своей книге одеревеневшей рукой, несколько вычурно. Бонжур, папа! Нет, я не могу сейчас писать в твоем дневнике, Анаис. Когда-нибудь ты одолжишь мне его, оставив несколько пустых страниц в конце, и я напишу там какой-нибудь индекс, дьявольское число. Хайнрих. Клиши. В этой книге нет ничего святого, кроме тебя».

Чтобы подбодрить его, я сказала:

— В этой книге нет ничего святого, и ты можешь писать в ней на полях и даже вверх ногами.

На нем был надет берет, и он выглядел на тридцать.

Прошлым вечером Хьюго пришлось уйти по делам банка, и я поняла, что смогу в эту нежную летнюю ночь пойти к Генри. Мне хотелось кричать от радости. Я ехала в такси и напевала что-то самой себе, утишая свою радость и бормоча: «Генри, Генри». Я плотно сжимала колени, сопротивляясь его напору. Когда я приехала, Генри сразу же заметил мое настроение. Оно исходило от моего тела, сияло на лице. Теплый белый сок Генри вливается в меня толчками. И больше ничего на свете нет.

Поцелуи его влажны, как дождь. Я проглотила его семя. Он поцелуями слизывает сперму с моих губ. На его губах я чувствую запах своей влаги.

Я отправляюсь к Алленди в ликующем настроении. Прежде всего рассказываю ему о статье, которую готовлю для него: она показалась мне слишком сложной. Он советует мне, как справиться с проблемой, чтобы мне было проще. Потом я рассказываю свой сон, в котором будто бы просила прийти его на фортепьянный концерт Хоакина, говоря, что он мне нужен. Во сне Алленди стоял в проходе между рядами, возвышаясь над всеми. Я прочитала несколько книг Алленди и резко изменила свое мнение о нем в лучшую сторону. Я спросила, не придет ли он и в самом деле на концерт, сказала, что знаю, как невероятно он занят, но Алленди согласился.

Я рассказала ему о своих «водных» снах и о том, что мне приснился королевский бал. Алленди отвечал, что вода, влага символизируют оплодотворение, а любовь короля — победу моего отца над другими мужчинами. На какой-то миг ему показалось, что я больше не нуждаюсь в его помощи. Я удивилась и призналась, что не могу поверить, будто психоаналитики умеют работать так быстро. Я оценила успехи доктора по достоинству. Его отношение ко мне тоже сыграло положительную роль. Я снова подумала, какие у него красивые кельтские глаза. Потом Алленди мастерски проанализировал мой брак, основываясь на обрывках информации, проскользнувших в наших разговорах.

— Но теперь, — говорит Алленди, — наступает испытание вашей совершенной зрелости — страсть. Вы сформировали Хьюго, как мать, как будто он был вашим ребенком. Он не может возбудить в вас настоящую страсть. Он знает вас так близко, что, возможно, его желание тоже обратится на кого-нибудь другого. Вы вместе прошли множество фаз развития, но теперь расстанетесь. Вы сами уже испытали влечение к другому мужчине. Нежность, понимание и страсть совсем не обязательно должны быть связаны между собой. Но, с другой стороны, нежность и взаимопонимание — это такая редкость!

— Но это не зрелые чувства, — возражаю я. — А страсть так сильна, так могущественна.

Алленди улыбнулся, и мне показалось, что это была грустная улыбка. Я сказала:

— Этот анализ, как мне кажется, можно применить и к чувствам Эдуардо.

— Нет. Эдуардо действительно вас любит, и вы тоже любите его, по-моему.

Алленди не прав. Уйдя от него, я была переполнена радостью и храбростью и решила поговорить с Эдуардо.

— Послушай, милый, — сказала я, — думаю, что мы действительно любим друг друга, по-родственному, как брат и сестра. Мы не можем жить друг без друга, потому что между нами такое взаимопонимание. Если бы мы поженились, наш брак был бы похож на мой брак с Хьюго. Ты бы работал, делал карьеру, был бы счастлив. Мы так нежны и заботливы по отношению друг к другу. Но секс нам тоже нужен. А я никогда не могла смотреть на тебя, как на других мужчин. И у тебя ко мне не может быть такого же влечения, какое ты мог бы испытать к женщине, чья душа для тебя закрыта, неизвестна. Поверь мне, я права. Не обижайся. Я чувствую, ты очень близкий мне человек. Я тоже нужна тебе. Мы нужны друг другу. Мы оба найдем настоящую страсть где-нибудь еще.

Эдуардо понимает, что в чем-то я права. Мы сидим в кафе совсем рядом. Гуляем, тесно прижавшись друг к другу. Мы полупечальны-полурадостны. На улице тепло. Он вдыхает запах моих духов. Я смотрю в его прекрасное лицо. Мы желаем друг друга. Но это мираж. Это происходит оттого, что мы так молоды, лето, а мы гуляем, ощущая близость друг друга.

Хьюго приезжает, чтобы забрать меня домой, мы с Эдуардо целуемся, и на этом все заканчивается.

На концерте Хоакина Эдуардо сидит рядом со мной; он очень красив. Мой любимый, мой Генри сидит так, что я не могу его видеть. Когда в антракте мы все поднимаемся со своих мест, Алленди останавливается в проходе между рядами. Наши взгляды встречаются. В его глазах я читаю печаль и озабоченность, и это трогает меня до глубины души. Я пластична и грациозна, как кошка, и знаю, что соблазняю и Алленди, и Эдуардо, и Генри, и всех остальных. Я вижу красавца-скрипача — огненно-горячего итальянца. Я вижу и своего отца, который пересел, чтобы оказаться напротив меня. Здесь и испанский художник.

Во мне перемешались физическая уверенность, робкое обаяние, детское отчаяние, потому что мама устроила сцену, когда увидела, что на концерт приехал отец. Бедный Хоакин был ужасно расстроен и нервничал, но все равно играл великолепно.