Сегодня я с изумлением поняла, как далеко продвинулся Генри в борьбе с моей былой серьезностью, как невероятны, поразительны его литературные искания, сумасшедшие утверждения, противоречия, перемены настроения, абсурдистский юмор. Я кажусь сама себе совершенно нелепой, потому что постоянно прикладываю невероятные усилия, чтобы понять других. Мы узнали, что Ричард Осборн сошел с ума.

— Ура! — закричал Генри. — Пойдем, посмотрим на него. Только давай сначала выпьем. Это же редчайший случай, такое случается не каждый день. Надеюсь, он действительно помешался…

Сначала это привело меня в замешательство, но я быстро поняла комизм ситуации, и мне понравилось. Генри научил меня играть. Я и раньше играла, по-своему, шутя вполне безыскусно, но Генри любит скабрезности, и это пришлось мне по душе, иногда я доходила почти до истерики, как в то утро, когда рассвет застал нас еще за разговором. Мы с Генри упали на кровать совершенно без сил, и он все продолжал бормотать, как в бреду, о каком-то сите, которые по ошибке выбросили в унитаз, о черном кружевном белье и о красном, а потом из всего этого создал неподражаемую пародию на мой роман.

В другой раз мы всю ночь проговорили о способности литературы отбрасывать все ненужное так, чтобы получилась сконцентрированная картина жизни. Я заметила почти с негодованием:

— Это обман, источник ужасного разочарования. Люди читают книги и ждут, что реальная жизнь будет такой же напряженной и интересной. А это не так. В существовании каждого человека много скучного, и это вполне естественно. В своем творчестве ты прибегаешь к такому же обману. Я думала, все наши разговоры будут напряженными и значимыми. Раньше мне казалось, что ты всегда пьян, а слова твои похожи на бред. Но, прожив вместе несколько дней, мы нашли спокойный, естественный тон.

— Ты разочарована?

— Конечно, это очень не похоже на то, что я ждала, но я довольна.

Давно ушел в небытие спокойный, похожий на течение Сены, ритм жизни, что был у меня в юности. И все-таки, когда мы с Генри сидим в «Кафе де ля Плас» в Клиши, нам удается получить удовольствие от нашей любви.

Это Джун привносит в жизнь возбуждение. Подлинное, глубинное нервное напряжение — в творчестве Генри. Читая его последнюю книгу, я почти остолбенела от восхищения. Я пытаюсь думать об этом, пробую рассказать ему о произведенном впечатлении — и не могу. Это слишком необъятно, слишком сильно.

Между мной и Хьюго все так прекрасно. Великая нежность и огромная ложь о моих истинных чувствах. Хьюго растрогал меня прошлой ночью, и я попыталась отплатить ему, подарив больше удовольствия. Мысли о Генри пугают меня — они как наваждение. Я должна попытаться с ними справиться.

Теперь, когда мы с Генри обсуждаем Джун, я думаю о ней просто как о «героине», которая мне нравится. Как женщина, Джун угрожает самой дорогой моей собственности, и я больше не могу любить ее. Если бы она умерла (я часто об этом думаю), если бы только Джун умерла или хотя бы перестала искать и желать любви Генри! Но она не хочет. Любовь Генри — это убежище, куда она всегда возвращается.

Когда я прихожу к Генри и застаю его, когда он пишет письмо Джун, или переделывает абзац, посвященный ей в книге, или выделяет то, что напоминает ее у Пруста или Жида (он всюду видит ее), то чувствую невыносимый страх. Он снова принадлежит ей, он понял, что никого не любит, кроме нее. И каждый раз я с удивлением вижу, как Генри отбрасывает книгу или письмо и отдается мне — с любовью и желанием. Последняя проверка — телеграмма Джун — совсем меня успокоила. Но всякий раз, когда мы говорим о ней, я чувствую напряжение. Так больше не может продолжаться. Я не смогу сопротивляться событиям. В тот самый момент, когда вернется Джун, я потеряю Генри. Как же все сложно! Я не смогу отдалиться от Генри, как представляю это в моем дневнике, и не стану делать этого, чтобы избежать боли.

Сегодня Алленди проявил себя просто сверхчеловеком. Я никогда не смогу описать наш разговор — таким он был интуитивным и эмоциональным.

Я пришла к Алленди, желая быть полностью откровенной, безрассудной. Я пришла, понимая, что не хочу, чтобы он восхищался мной, пока сам этого не захочет, пока не узнает наверняка, кто я и что собой представляю. Это моя первая попытка быть абсолютно искренней.

Первым делом я объявила Алленди, что мне стыдно за то, что я сказала в прошлый раз о его жене. Он засмеялся и ответил, что уже забыл об этом. А потом спросил меня:

— Есть еще что-нибудь, что вас беспокоит?

— Ничего конкретного, но я бы хотела задать вам один вопрос. Не является ли сильное чувственное наваждение реакцией на слишком серьезное и углубленное самоизучение? Я читала Сэмуэла Путмана, он пишет, что «самый быстрый способ выйти из состояния самосозерцания — начать поклоняться телу, которое ведет к сексуальной энергии».

Я не могу дословно вспомнить его ответ, но помню, что он связал слово «наваждение» с неистовыми поисками удовлетворенности. Почему же попытки не всегда успешны? Что рождает неудовлетворенность?

Я чувствую, что обязана раскрыть ему свою самую большую тайну: во время полового акта я не всегда испытываю оргазм.

Алленди догадался в первый же день. Мои рассуждения о сексе были грубыми, дерзкими, бунтарскими, не гармонировали с моей индивидуальностью. Искусственность выдавала неуверенность в себе, неопределенность.

— Но вы знаете, что такое оргазм?

— О, прекрасно знаю! Иногда я испытываю его, особенно во время мастурбации.

— А когда вы в последний раз мастурбировали?

— Я делала это всего однажды. Летом в Сен-Жан-де-Люз. Я тогда чувствовала себя сексуально неудовлетворенной.

Мне стыдно признаться, что когда я осталась на два дня одна, то занималась мастурбацией по четыре-пять раз в день, часто я делала это в Швейцарии, во время нашего отпуска, и в Ницце.

— Но почему только однажды? Все женщины часто занимаются этим.

— Мне кажется, это неправильно, боюсь, это противоречит морали и физиологии. Помню, потом я была ужасно подавлена, мне было стыдно.

— Чепуха! Мастурбация с физиологической точки зрения совершенно безвредна. На вас давит только чувство вины, которое возникает после акта.

Я излагаю некоторые подробности, он молча слушает, пытаясь разобраться. Я говорю Алленди такие вещи, в которых даже самой себе боялась признаться, о которых не писала в дневнике, то, о чем хотела забыть.

Алленди собирает фрагменты воедино и говорит о моей частичной фригидности. Поняв, что я считаю это еще одним недостатком, следствием своей субтильности, он смеется и говорит: виновата психика, сильное чувство вины. Шестьдесят женщин из ста чувствуют то же, что и я, но никогда ни о чем не задумываются. Самое важное, говорит Алленди, то, как мало значения это имеет для мужчин, они ведь часто даже ни о чем не догадываются. Алленди умеет превращать то, что я считаю недостатком, в нечто совершенно естественное, легко устранимое. Я мгновенно почувствовала облегчение, и мой страх и желание хранить все в тайне куда-то испарились.