Надо было поесть перед выходом из дома.

К аппетиту — вот к чему сложнее всего привыкнуть. До того как я стал питаться человечиной, я ел больше по привычке, а вовсе не из-за чувства голода. Хотелось чего-нибудь, что хоть немного отличалось бы на вкус от пропаренного риса, хлеба и пасты. А теперь все чаще и чаще я жажду риса с жарким из человечины, бутерброда с сыром и человечиной и спагетти с соусом из человечины.

Никогда не думал, что дойду до такого. Я не просил этого. Не просил, чтобы меня воскресили. Не просил консервов из человечьего мяса. Однако повернуть вспять теперь сложно. Внутри меня что-то изменилось. Что-то выходящее за границы физиологии. Находящееся на уровне инстинктов. Я ощущаю, как новое чувство растет, пытается полностью завладеть мной. И я поддаюсь ему, забывая обо всем.

Однако какая-то часть моего существа все же восстает, жаждет найти причину верить, что есть другой путь. Что я могу существовать среди живых, не думая о том, какие сочные они на вкус. Но эта часть становится все меньше и тише.

Итак, сидя в церкви с закрытыми глазами и склоненной головой, я замечаю, что, несмотря на весь религиозный скептицизм, несмотря на то, что я лишь прикинулся верующим, я молюсь. Надеюсь, мне будет дан знак, сигнал, что все перемены во мне — заживление ран, возвращение к жизни — происходят благодаря вмешательству божьему. Так я хотя бы буду считать страсть к живым вредной привычкой, собственным выбором, чем-то, от чего нужно отказаться. В противном случае придется признать: поедание человечины необходимо мне для выживания.

Голоса парочки, обсуждающей предстоящую свадьбу у меня за спиной, неожиданно стихают. Я открываю глаза. Женщины и священника, что стояли рядом с алтарем, уже нет. Как и человека, который был слева у передних рядов. Единственная из живых — женщина, что сидит на несколько рядов впереди меня, склонив голову. Ее усердие в молитвах достойно похвалы. Но тут в тишине церкви раздается храп, и до меня доходит — она тоже притворяется, совсем как я.

Я по-прежнему жду знак, когда с улицы доносится шум. Непонятно, что происходит, но сирен не слышно, поэтому я решил, что со мной это не связано. Затем через заднюю дверь входит священник в сопровождении двух офицеров службы отлова бродячих животных.

— Это он. — Священник указывает на меня. — Уму непостижимое кощунство!

Вот тебе и божье вмешательство.

— Энди, поднимись на минутку, милый!

Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что на щеке дюйма на два распустился шов. Нитку я срезал ножницами, а сейчас накладываю грим: хочу сделать вид, что скрываю швы, хотя на самом деле приходится скрывать, что выздоравливаю.

— Энди! — снова зовет мама.

Без грима меня пока с живым не спутаешь, однако любой, кто видел меня раньше, определенно увидит нового, усовершенствованного Энди. Например, родители.

— Энди!

— Ладно, ладно, — бормочу я и улыбаюсь, ведь это первое слово, которое я произнес четко.

Напоминаю себе, что нужно помалкивать, а то родители, чего доброго, слетят с катушек, и у отца появится еще одна причина сдать меня в зоомагазин. Хотя неплохо было бы посмотреть на их лица. Так бы и поступил, если б мне не грозило больше никогда не увидеться с Ритой. А в этом случае игра определенно не стоит свеч.

С маркерной доской на шее волокусь вверх по лестнице, делая вид, будто левая рука и нога у меня не работают. Однако если вы внезапно обнаружили, что ваше тело исцеляется, и к вам возвращаются все моторные навыки, имитировать искореженные конечности и разложение тела труднее, чем кажется. Все равно что женщине пользоваться писсуаром в мужском туалете.

Иногда об этом просто забываешь.

Наверху пахнет домашним печеньем, Фрэнк Синатра напевает свою версию «Омелы и остролиста». Мама всегда любила винтажную музыку.

Рождество уже на пороге, и очень к месту — каждый день я просыпаюсь в ожидании новых подарков. Только нахожу их не под елкой и не в носке, а в себе самом и в своем отражении в зеркале.

Когда начинает возвращаться способность разговаривать и ходить, когда испытываешь радость и восторг от других физических удовольствий, которые ты и не чаял вернуть обратно, когда у тебя вновь появляется способность ощущать вкус и запах, — вопросы морали, сопровождающие эти изменения, отходят на второй план. Становятся небесспорными.

Что касается Бога… У Бога был шанс. Он им не воспользовался и отправил меня в приют для животных.

Шагая по лестнице, я прислушиваюсь, не стучит ли сердце.

Вот интересно, если сердце у меня снова забьется, я все еще буду считаться зомби? Если кровь потечет по венам, теоретически я так и останусь нежитью? А если я начну дышать? Сделаюсь ли я человеком? Обрету ли я вновь права и возможности, которыми когда-то обладал?

Полагаю, особого значения это не имеет, ведь я не способен изменить то, как обо мне думают живые. Они будут верить лишь тому, чему хотят верить, даже если они — мои родственники.

Когда я, притворно хромая, вхожу в кухню, отец сидит за столом, смотрит на меня и рассеянно перебирает стопку бумаг. Мать моет посуду.

— Садись, — произносит отец.

Если не считать потасовки в День благодарения, отец редко обращался ко мне со времени моего воскрешения, а мама, как ни странно, ведет себя холодно. Во мне шевелятся смутные воспоминания — я явно участвовал в похожей сцене. Предчувствие беды тоже знакомо, хотя не связано ощущениями зомби в мире живых, — что-то более отдаленное: из моей молодости.

И тут до меня доходит.

Раньше, когда у родителей появлялась нужда заняться моим воспитанием, мама звала меня в комнату, сама как ни в чем не бывало принималась за какое-нибудь обыденное дело, а отец тем временем устраивал выволочку. Однако на этот раз, чует мое сердце, домашним арестом не обойдется.

— Сядь, Эндрю, — снова говорит отец.

Теперь понятно — я влип. Отец называет меня «Эндрю», только если я в чем-то здорово провинился.

Волокусь к столу и изо всех сил пытаюсь выглядеть неуклюже, усаживаясь напротив отца. Бросаю взгляд на маму: она все еще моет тот же стакан.

Снимаю маркерную доску с шеи, кладу на стол и пишу: «Что случилось?»

Отец разглядывает надпись, затем смотрит мне в лицо.

— У нас проблема, — говорит он, листая бумаги. — Ты знаешь, что здесь?

Мотаю головой.

— Здесь, — говорит он, схватив стопку в руку и выразительно потрясая ею, — счета на каждую бутылку вина, которую я купил за последние десять лет.

Вот те на.

— Каждый раз, когда мы с матерью берем бутылку, я подшиваю счет за нее в папку. Счетов здесь сто семьдесят два — столько, сколько должно быть сейчас бутылок в погребе, за исключением тех, что ты разбил во время припадков.