О'Мара молчал, но я чувствовал, что он меня одобряет. Для Моны это, конечно, было слишком. Она-то считала, что я недооцениваю себя, но была ужасно довольна, что я не собираюсь идти работать. Она снова повторила то, что говорила мне всегда: «Я Хочу, чтобы ты поступал так, как велит тебе душа, Вэл. Не хочу, чтобы ты думал о чем-то еще, кроме своей работы. Не важно, сколько на это уйдет времени, десять лет, двадцать. Не важно, если ты никогда не добьешься успеха. Просто пиши!»

- На это уйдет десять лет? - спросил вернувшийся в этот момент Макгрегор.

- На то, чтобы стать писателем, ответил я, добродушно улыбнувшись.

- Ты все о том же? Забудь! Ты и сейчас писатель, Генри, только никто не знает об этом, кроме тебя. Вы уже кончили есть? Мне надо кое-куда заехать. Пошли отсюда. Я подброшу вас до дому.

Мы спешно покинули ресторан. Он вечно спешил, этот Макгрегор, даже, как оказалось, играя в покер. «Дурная привычка, - сказал он, ни к кому не обращаясь. - Я даже никогда не выигрываю. Будь у меня настоящее дело, я б не занимался такой ерундой. А так я просто убиваю время».

- Зачем тебе убивать время? - спросил я. - Разве не можешь остаться с нами? Точно так же мог бы убить время, болтая с нами. То есть если тебе непременно надо убивать время.

- Ты прав, - рассудительно ответил он, - никогда об этом не задумывался. Не знаю, но у меня потребность быть постоянно в движении. Это моя слабость.

- Ты хоть читаешь что-нибудь?

- Пожалуй что нет, Генри, - засмеялся он. - Жду, когда ты напишешь свою книгу. Может, тогда опять начну читать. - Он закурил сигарету. - Нет, иногда я раскрываю какую-нибудь книжку, - застенчиво признался он, - но все что-то не то попадается. Потерял я вкус к чтению. Прочитываю несколько строк, чтобы скорее заснуть, правда, Генри. Теперь я так же не способен читать Достоевского, или Томаса Манна, или Гарди, как и готовить. Не хватает терпения… и интереса нет. На работе слишком изматываешься. Помнишь, Хэл, как я учился, когда мы были мальчишками? Господи, как я был тогда честолюбив! Готов был мир перевернуть, помнишь? А теперь… ладно… черт с ним! В моем деле начхать, читал ты Достоевского или нет. Важно одно - способен ли выиграть процесс? Уверяю тебя, для этого не нужно иметь большого ума. Если ты действительно не дурак, стараешься отвертеться от выступлений в суде. Чтобы другие делали за тебя грязную работу. Да, это известное дело, Генри. С души воротит талдычить одно и то же. Если хочешь, чтобы руки оставались чистыми, нельзя становиться юристом. Потому что в ином случае будешь голодать… Я вот вечно упрекаю тебя, что ты ленивый сукин сын. Но наверное, я тебе завидую. Тебе, похоже, всегда хорошо. Тебе хорошо, даже когда ты подыхаешь с голоду. Мне никогда не бывает хорошо. Зачем я женился, ума не приложу. Наверное, чтобы сделать несчастным другого человека. Просто удивительно, как я тираню ее. Чего бы она ни делала, мне все не так. Только и знаю, что орать на нее.

- Брось, сказал я, чтобы подбодрить его, - не такой ты плохой, каким себе кажешься.

- Ты так думаешь? Пожил бы со мной несколько дней. Послушай, я такое ничтожество, что сам себе противен - как тебе это нравится?

- Почему бы тогда не перерезать себе горло? - широко улыбнулся я. - В самом деле, когда все так плохо, ничего другого не остается.

- И это ты мне говоришь? - закричал он. - Я каждый день об этом думаю. Да, сэр, - он резко стукнул кулаком по баранке, - каждый день я спрашиваю себя, стоит жить дальше или нет.

- Беда в том, что это у тебя не серьезно, - сказал я. - Надо только спросить себя, и поймешь.

- Ты не прав, Генри! Все гораздо сложнее, - запротестовал он. - Хотел бы я, чтобы было так просто. Подбросить монетку и сделать, как она ляжет.

- Это не способ, - отозвался я.

- Знаю, Генри, знаю. Но и ты знаешь меня. Помнишь былые времена? Господи, я даже не мог решить, сходить в сортир или не сходить. - Он принужденно засмеялся, -г Ты заметил, что чем становишься старше, тем меньше все зависит от нас. Ты уже не споришь на каждом шагу. Только ворчишь. из

Мы подрулили к дому. Он задержался, чтобы попрощаться.

- Помни, Генри, - сказал он, не отпуская педаль газа, - станет невмоготу, приходи, для тебя всегда найдется работа в «Рэндал, Рэндал и Рэндал». Двадцатка каждую неделю… Почему бы тебе хоть изредка не заглядывать ко мне? Не заставляй меня все время бегать за тобой!

«Я ощущаю в себе озарение столь ослепительное, - говорит Луи Ламбер, - что, наверное, мог бы осветить весь мир, и в то же время чувствую себя скованным, будто нахожусь в куске минерала». Эта мысль, которую Бальзак высказывает устами своего двойника, в совершенстве выражает тайную муку, жертвой которой я тогда был. В одно и то же время я жил в двух абсолютно не соприкасающихся мирах. В одном я крутился веселым вихрем, в другом - созерцал окружающее. В роли активного существа все принимали меня за того, кем я был или кем им казался, в другой меня не узнавал никто, и менее всех я сам. Не важно, с какой скоростью или сумятицей одни события сменяли другие, всегда наступали периоды, инициируемые мною самим, когда, погружаясь в созерцание, я полностью выпадал из привычного окружения. Казалось, нужно было всего несколько мгновений отрешенности, дабы я мог почувствовать себя самим собой в этом качестве. Но для того чтобы писать, требовались гораздо более длительные периоды самоуединения. Как я уже не раз указывал, писательство мое не прекращалось. Однако внутренний процесс и конкретную его реализацию всегда разделяет - и в то время разделял точно - шаг очень трудный. Сегодня мне зачастую трудно вспомнить, когда и где я высказывал то или иное замечание и действительно ли я его высказывал или только собирался высказать в тот или иной момент. Есть забывчивость обычная и забывчивость особого рода: последняя, более чем вероятно, проистекает от порочной практики одновременно пребывать в двух мирах. Одно из последствий этой склонности в том, что все происходящее переживаешь бесчисленное количество раз. Хуже того, любое явление, каковое удается запечатлеть на бумаге, предстает всего лишь бесконечно малой частицей написанного в голове. Всем ведомо восхитительное ощущение, е навязчивой выразительностью посещающее нас во сне, - я имею в виду повторяемость, впадение в накатанную колею: встречи с одним и тем же человеком снова и снова, прогулки по одной и той же улице, беспокойное переживание одних и тех же жизненных коллизий; так вот, со мной это зачастую происходит не во сне, а наяву. Как часто я терзаю мою память поисками места, где использовал ту или иную мысль, ситуацию или характер! В ужасе я вопрошаю себя, а не записано ли это в той рукописи, которую я по недомыслию уничтожил. И только потом, когда я полностью про «это место» забыл, на меня снисходит озарение: да ведь «это место» - одна из постоянных тем, которые я вынашиваю, выстраиваю перед собой в воздухе и которые я уже описал сотни раз, ни разу еще не положив на бумагу. И я тут же делаю себе заметку- записать все при первой возможности, чтобы тем самым от темы отделаться, похоронив ее навсегда. Делаю заметку - и тотчас о ней забываю… Впечатление такое, будто во мне одновременно звучат две мелодии; одна для себя, другая для публичного уха. И вся незадача в том, чтобы втиснуть в партитуру концерта для слушателей хотя бы мимолетный отзвук мелодии внутренней, той, что сопровождает меня постоянно.