– Что?!

Он и сам не ожидал, что спросит так громко; даже Дмитрий бросил на него осторожный взгляд в зеркальце, что висело над водительским местом.

– Ну да, на Тверской, сразу за памятником… Там все премьеры, – кивнул головою кучер.

– Кому?! А памятник кому? – похолодев, спросил он, заранее зная ответ.

– Кому еще, Пушкину, – пожал плечами водитель, – как-никак известный русский писатель… То есть поэт.

– Поехали, взглянем, – сказал он, облизнув вдруг пересохшие губы.

В свете гаснущего дня он стоял перед памятником себе. Тем самым, у которого он впервые почувствовал, что вьюжистый ледяной февраль остался где-то позади, и вокруг него Другое.

Ирония судьбы или ее знамение. Знак, уж такой знак, всем знакам знак. Его медная копия смотрела загадочно-насмешливо-отрешенно, как те обыватели в гипермаркете.

Как любой тщеславный – а чего вы хотите от поэта! – человек, он всегда размышлял о своем памятнике. И, откровенно говоря, не очень-то на него рассчитывал. Оттого и возникли строки о «нерукотворном», что на напоминание о своем существовании, сделанное руками человеческими, он не очень рассчитывал.

Однако же не было полушки, так на тебе – алтын. Заслужил. Расстарались.

«Не похож, – промелькнуло в голове – не похож».

Хотя только теперь, имея уникальную возможность взглянуть на памятник, поставленный себе, он понял, что к изваянию, как и к любому портрету, сделанному художником, нельзя подходить с меркой «похож – не похож». Это же образ, слепок с памяти, а не он сам, залитый бронзой. Только эхо…

Однако даже это не снимало какого-то ворчливого недовольства; себя он представлял не таким. Совсем не таким. Тропинин – тот, да, угадал. Даже ногти, стервец, приметил.

А здесь…

Впрочем, не так уж и важно было то, каким он себя представлял. Важен был уже сам факт памятника.

Он стоял и смотрел на него, окончательно поняв, что умер. Теперь уже точно и безвозвратно. И ни шум вечереющего города, ни чьи-то шаги, ни гудки автомобилей, ни голоса и смех – ничто не могло его убедить в обратном. Жизнь другая. И на рай этот край совсем не похож. Так что остается сложить два и два и убедиться в том, что сумма остается неизменной.

Удивительно. Он переживал и нервничал, еще только предполагая, еще внутренне не соглашаясь со своим предположением. Дергался и безутешно искал опровержений.

А тут, когда все уже стало ясно и понятно, странное спокойствие овладело им. Не апатия и безволие, нет, именно спокойствие и внутреннее равновесие.

Когда ни улыбок и ни огорчений. Какие-то эмоции и страсти клубятся на самом дне души, но это так, осколки да крохи.

С этим чувством, почти смешавшись с толпою, он поднялся по широкой лестнице и ступил под своды громадного здания «Пушкинский».

Дмитрий купил билеты, они прошли в зал, величественно-огромный, словно опера, только вот сцена была маленькой. «Слышно плохо будет», – с неуловимым огорчением подумал он, однако билеты оказались в четвертом ряду, так что опасения его, выходит, были напрасны.

Сели.

Шли люди, совсем как те, что были в гипермаркете – так же одетые, переговаривающиеся, смотрящие по сторонам, державшие в руках объемистые бумажные корытца с какой-то снедью и бутыли с питьем. Впрочем, на их лицах читалось некое оживление, тень предвкушения. Однако есть в театре, даже со странной приставкой «кино-», ему показалось вульгарным.

Когда стали гаснуть лампы, он подумал, что кулисы больно маленькие и нет оркестра, потому как не играют увертюру. К худу это или к добру, додумать он не успел, поскольку в темноту ударил голубоватый свет, и прямо перед ним открылась сопровождаемая звуком огромная «живая» картина. Как в телевизоре, но много больше.

Еще одно диво, пугающее и восхитительное, предстало перед ним. С картины с ним заговорили люди, сказавшие о том, как правильно утолять жажду. Двое людей, симпатичная барышня и мускулистый молодой человек, хохоча, наливали питье из запотевшей бутыли.

Потом свет мигнул, и за рулем автомобиля показался человек. Одетый в строгое темное платье, в темных окулярах он залихватски вращал рулевое колесо, и в следующий миг было видно, как этот большущий, сараеобразный автомобиль, прорвавшись сквозь водопад в сумасшедшем прыжке, в брызгах приземлился посреди городской улицы. «Победитель дороги», – сказал мужественный голос, которому вторил басовитый рык двигателя.

Он украдкой глянул по сторонам: мерцающий голубоватый свет падал на жующие лица, неотрывно смотрящие на эту картину. Мужские, женские, молодые и старые – вмиг утратили различия и особенности и стали пугающе похожими. Одинаково безжизненными, несмотря на постоянно двигающиеся челюсти.

Он так бы и глядел на них в каком-то странном, вязком, будто горячечный бред, оцепенении, но тут зазвучала музыка, боковым зрением он уловил, что картинка сменилась и происходившее на экране действо, «мувИ», полностью его увлекло…

Когда зажегся свет, все поднялись со своих мест и ручейками потянулись к выходам. Он продолжал сидеть как приклеенный, все еще находясь под впечатлением увиденного, картины мелькали перед глазами, в ушах были слышны еще обрывки фраз…

Тяжело встал и, обходя служек, что собирали пустые бутыли и остатки еды, потянулся к светлому прямоугольнику за раздернутыми велюровыми шторами.

Странное впечатление оставило увиденное им действо, которое, как он уже понял, именовалось «кино». С одной стороны – накал страстей и вихрь перипетий захватил и увлек, даже был момент, когда на глаза навернулись слезы. Но в то же время его никак не отпускало чувство неправильности, ощущение, что в той, показанной в фильме жизни, все должно быть не так. Он пытался отнестись к нему как к произведению искусства, книге или к спектаклю, но странным образом у него не получалось. Не цепляло, не запоминалось. Не, не, не… Он шел и чувствовал себя обворованным. Словно некто, покуда он увлеченно следил за ходом разворачивающихся на экране событий, его обокрал и безнаказанно унес с собою что-то важное. То, на что он сам редко когда обращал внимание, но, потеряв, понял, что без этого жить не может.

Снаружи был уже вечер, сияли огни, ревела автомобильными двигателями Тверская, и он понимал, что его путешествие на сегодня подошло к концу.

Да только возвращаться отчаянно не хотелось. Засасывающее чувство пустоты давило камнем на сердце, он боялся, что стоит ему приехать, и начнутся расспросы, и говорить правду будет невежливо, а значит, придется врать, что-то изображая и придумывая… Но сил на это не было совершенно, и он откровенно маялся, не зная, что предпринять.

Спасение пришло неожиданно. Ухо выхватило из многоголосого гула, бурлящего у входа, родное слово «клуб». Неужели здесь есть