кончится. А к земле вы ничем не привязаны: подхватило — понесло. Оно конечно, дом, мать, и все такое прочее… Да и самому на согретом месте легче бы на ноги встать, но ведь ноне пошла мода: нету трудности, выдумай. Выдумал — успешно преодолел. Хоть и твое дело, чего бы дома не жить. Крыша своя, работы навек, а мир поглядеть, так время твое не ушло. У нас зимой вон механик в Польшу съездил. Съездил и ничего рассказать не мог. Может, по месту службы мобилизовала какая-нибудь? Нет?

— Казарма же, дядь Кузя.

— Ганя Кипелов тоже служил, а домой втроем приехал.

— Для меня служба, дядь Кузя, — первое дело.

— Что ж, с умом служить — до генерала дойдешь. Жуков, сказывают, тоже выходец из крестьян. Русский мужик завсегда был и пахарем, и солдатом. На чужое не зарился, свое берег. Вот так матери Августе и посулим: продвинется Коська к генералу и тебя заберет на казенный хлеб. А может, переиграешь еще?

— Затвержено, дядь Кузя.

Они поднялись на пологий холм у самого березняка, и слева в низинном тумане открылся вид на широкое займище. Дядя Кузя облегченно вздохнул и снял фуражку:

— А меня от своей землицы не отодрать. Раздолье — поискать. Только вот мы как-то… Ведь на этом займище, Константин Михалыч, живности кормилось тьма несметная, и теперь бы можно напустить. Я и расчеты сделать могу. Возьми ты завод или ту же фабрику, всякая гайка там оприходована и стоит на балансе. А гектар поскотины, скажем, сколь ему цены — никто не знает. А быть-то должно как? Я вот, сказать, бросил полушубок, на сколько он земли занял.

— Земля же у нас, дядь Кузя, не продажная.

— Заводов государственных тоже нет в продаже, но цена им, однако, определена. Земля без догляду тоже изнашивается, скудеет, а во что это обходится? Вот здесь на низах мужики сена до трех тыщ копен ставили. А теперь осока шумит да кулики гнездятся. Сколь потеряно в балансе по твердой цене? По чьей вине упущение? Есть ущерб — должен быть и виновник, а рубль всегда укажет меру вины.

Подошли Степанида и Галя. Корзину поставили на низенький межевой столбик. Степанида сняла свой белый платок и, отвернувшись, стала причесывать волосы. На затылке собрала их и скрепила гребенкой. Галя смотрела на подходивших по дорожке гостей, возбужденных погожим утром, ходьбой и разговорами. Самыми последними, далеко отстав ото всех, плелись, как богомольцы, дед Анисим с лопатой и мать Августа с ведром.

— Земля без оценки ежели…

— Кузьма! — одернула Степанида мужа и развела руками: — Опять за свое.

Дядя Кузя охотно повинился:

— Опять, будь оно проклято. Хлебороб, чего ты хочешь. У кого что болит… А надо бы, ей-богу, надо: вот так, к примеру, кинул полушубок, скажи, на сколь земельки занял.

— И без того все усчитали да разнесли по книгам, — с веселой иронией сказала Степанида и, расправив на плечах платок, концы его положила на грудь. — Прямо уж теплым-то тепло. А по-старому-то что еще?

— Святой Лука, — напомнил Кузя.

— Батюшки-светы, да ведь пора и лук высевать. А у нас взять, и грядки не копаны. Галка, лук-то мать посадила?

— По мокру еще, — отозвалась Галя и, по-птичьи положив голову на приподнятое плечо, опять задумалась.

— И то, и то, — согласилась Степанида, — снег ноне от солнца сел — к ранней весне. Чего ждать-то.

— А завтра сам Егорий, — как о большом празднике объявил дядя Кузя. — Так, по-моему, дедко?

Дед Анисим только что подошел, воткнул в землю лопату, оперся грудью на нее, передохнул, дыша ртом.

— Слава те, господи, дожили и до Егория. Лютый он на зиму-то, Егорий. Ведь он что сказал своим тиранам: скорее устанете, каты, меня мучить, чем я устану мучиться. Вот оно и сбылось: его день грядет, а зимы как не бывало. На Егория солнышко — для скотины лето угожее. Егорий парит, на тепло правит. Одно слово — Победоносец.

Собрались все и кучно двинулись в глубь лесочка. Он встретил прохладой, новизной и свежестью. Палый лист покорно похрустывал под ногами. На еланях, где берут землю и дерн для могилок, в ямки натекла чистая родникового блеска вода, а по бережку, возле водички, снуют трясогузки, серенькие, востроглазые, на тонких ножках, почти совсем не заметных в переборе.

Кладбище, как всякий русский погост, имеет пустынный и в то же время печально-трогательный вид: ограды нет, могилки лежат вкривь и вкось, проросли длинной, как мочало, травой, отоптаны, кресты преимущественно из дерева, во множестве подгнили, повалены, старые венки ссохлись, краски выветрились и тленным видом своим жестко оскорбляют людскую память и весну, за последние годы появилось немало памятников из сварного железа под лаком — эти глядятся с ненужной вызывающей нарядностью; у некоторых могилок поставлены скамеечки, густо обсыпанные березовыми крылатками, листом и засиженные птицами.

Покоем веет от этих примет.

На боровском кладбище почти у каждого гостя есть родная могилка, и все разбрелись по ним, притихли и потерялись среди деревцев и кустов. Костя, мать Августа долго стояли у могилки отца: она обложена уже проросшим дерном, в изголовье заматерела когда-то прутиком посаженная рябина. Галя побродила по кладбищу и подошла к Буланиным. Костя лопатой подправлял размытые бока, а мать Августа выдирала старую траву, высаживала принесенную в ведре рассаду летних цветков. Говорила с мужем, как с живым:

— Уж который годок лежишь-полеживаешь. Вот Коська, младшенький, пришел к тебе. В солдатах отслужил. Поглядел бы — не поверил, твоя кровиночка. А я бьюсь все одна, мучаюсь горемыкой. Каждый шаг к тебе приноравливаю, да нету моченьки. А ты бы осудил, знаю, покойная твоя головушка. Жадная-де ты, Груня, загребущая. Так, отец. Куда-де тянешь? Ребята на ногах. Пошто рвешь? Образумься, отдохни. Надо все, Миша. Пока живем, все надо. Лягу рядышком, уймусь. Согрешила я, грешная.

Галя сходила с ведерком за водой и полила рассаду. И без того сырая земля с неутомимой весенней жаждой впитывала влагу. Только что высаженные зеленые росточки сразу поникли на сыром и холодном суглинке, но потому, как вокруг них пенилась вылитая вода, как исчезали мелкие пузыри, чувствовалось, что земля отошла, живет и своим дыханием согреет новую робкую жизнь.

Галя один по одному расправила мелкие листочки, очистила их от грязи своими проворными гибкими пальцами и с ласковой небрежностью поворошила их, будто хотела разбудить еще не проснувшуюся зелень. Потом разогнулась над могилкой и в упор увидела устремленный на нее взгляд Кости, смутилась, заговорила чересчур оживленно, чтобы подавить свое смущение и радость:

— Астры это. Разойдутся, до самого снега цветут… Вот еще… — и опустила ресницы.

Лицо у Гали