Мои предпочтения меняются быстро и непредсказуемо. Сначала мне нравились мультяшные персонажи: Дамбо, Микки-Маус, кот Феликс, Багз Банни. Затем вдруг привлекли эльфы: на пеньках, в домиках, под грибочками. Потом я вдруг ни с того ни с сего возжелала кошечек с собачками в клоунской одежде, с розовыми щечками, в больших оборчатых воротниках, с плетеными ручками. А теперь вот потянуло к японским банкам в виде животных, начала шестидесятых годов. Я накопила порядочно и вдруг поняла, в чем мое истинное призвание – я должна стать величайшим на земле коллекционером этих добродушных большеглазых тварей. Некоторые из них в коронах, другие в тюбетейках. Почти все держат в лапах леденцы или печенье. И обязательно улыбаются. Я не могу перед ними устоять.

Когда Майкл работает допоздна, я иду на “и-бэй”, набираю “японские антикварные банки для печенья”, и передо мной появляются тигры, панды, львы, кролики. Я просматриваю фотографии, увеличиваю их, выясняю рыночную стоимость по справочнику, и пальцы у меня подергиваются. С усердием агента ФБР я изучаю историю ставок, сделанных конкурентами, чтобы предугадать, способны ли они меня “сбить” – увести в последнюю минуту какой-то лот. По прошлым аукционам с их участием я пытаюсь определить, ищут они выгодную сделку или просто сорят деньгами, насколько далеко готовы зайти и стоит ли мне продолжать борьбу. Я запускаю сортировку по оппонентам, чтобы понять, в скольких аукционах они участвуют одновременно. Ставят ли понемногу в разных местах в надежде, что хоть одна заявка пустит корни, как я когда-то в ветреный день горстями расшвыривала семена, мечтая вырастить мавританский газон? Охотятся ли за какой-то конкретной банкой? Я учитываю все это, отсылая заявку и отслеживая собственную игру. Во мне рождается беспощадность. Девочка, предпочитавшая сидеть одна на сырой траве, лишь бы не “захватывать флаг”, превратилась в кровожадного хищника. Я не признаю поражений.

Мне уже не хватает места. Я выстраиваю банки рядком на серванте в столовой и на буфете в кухне. Расставляю, словно шахматы, в гостиной вокруг телевизора. Высчитываю, что смогу разместить двенадцать штук на открытой полке для пекарских принадлежностей, покупаю ее по каталогу и вешаю в прихожей, хотя темнозеленая эмалированная сталь не очень гармонирует с дельфтским синим ковром и стенами цвета золотарника.

Мое новое увлечение приносит неожиданные бонусы. Симпатичный курьер из “Ю-Пи-Эс” почти каждый день появляется у меня на пороге. Раньше он бросал посылки на крыльцо, звонил и как ошпаренный мчался назад к своему грузовичку – этой манере их наверняка обучают на тренинге: они все так делают, даже толстые. Но теперь парень стоит у двери и ждет, пока я распишусь, ведь мне присылают не какие-нибудь подставки под тарелки, а застрахованные антикварные банки для печенья, тут уж без подписи не обойтись. У меня появляется возможность в полной мере насладиться видом филейной части красавчика. Но пульс больше не учащается при его появлении. Похоже, я способна предаваться только одной адюльтерной фантазии, и вообще меня куда сильней возбуждает посылка: большеглазая панда в газетах и пузырчатой упаковке. Интересно, чувствует ли курьер, что между нами что-то изменилось? Я уже не крашусь к его приходу, а иногда и вовсе открываю дверь в тренировочных штанах.

Майкл не замечает моих банок, даже когда я ставлю одну в центре кухонного стола. Это пес-клоун, скорее даже арлекин, и я кладу в него красно-белые мятные конфетки – такие обычно дают вместе со счетом в итальянском ресторане. Эльф на пеньке, набитый ватными шариками, что поселился на столике в ванной комнате, для него пустое место. Только когда моя коллекция достигает критической массы – для Майкла она составила сорок девять банок, – он наконец-то спрашивает:

– Эй, а это еще откуда?

Он минуту назад вошел в дом и поставил портфель на пол, прислонив к витой ножке стеллажа. Я наблюдаю за тем, как он постепенно обнаруживает мою коллекцию: одну банку, вторую, потом целую полку, потом всю стойку. Он делает шаг назад и обводит мои сокровища изумленным взглядом:

– Давно оно здесь?

– Недели две-три. Купила на “и-бэй”. Всегда хотела что-нибудь коллекционировать. Вот и решила собирать банки для печенья. А что, здорово.

– Хм. – У Майкла такой вид, словно он учуял неприятный запашок. – А почему они такие… страшные?

– Страшные? Тебе правда так кажется?

Вот уж не думала, что к ним применима подобная характеристика. Пошлые – да. Но большинство людей сказали бы “прикольные”. Кто-то же счел их достойными запуска в массовое производство. Однако чем дольше я смотрю на свои приобретения, тем больше понимаю, что Майкл прав. Вытаращенные глаза. Разинутые рты. Гигантские раздутые головы. Они скалятся вам в лицо. Жутковато.

– А по-моему, они милые, – все-таки говорю я. Майкл одной рукой дергает себя за галстук, а другой расстегивает рубашку.

– Ну пусть милые.

Он целует меня в губы и щиплет за попу.

– Раз тебе нравится, – Майкл снимает рубашку и вешает на перила, – собирай на здоровье.

– Правда? – Я поражена, что он это одобрил.

– Конечно. – Майкл уже на кухне и целится пультом в телевизор. – Всем нужно какое-то хобби.

Все мои подруги обожали мою мать. Она разрешала им курить “Ньюпорт” в нашем съемном домишке и обниматься с парнями в подвале, пока я одиноко смотрела телевизор в гостиной. Это было через шесть лет после переезда из Либерти; на новом месте никто не знал, что моя мать пьяница и девять недель собирала мусор вдоль автострады за подделку чеков. Когда мы обжились на новом месте, Трина почти бросила пить, устроилась на постоянную работу официанткой и готовилась получить лицензию агента по недвижимости. Мои подруги считали Трину лучшей мамой на свете: она все понимала про мальчиков и секс, выслушивала любые признания и никогда никого не стыдила. Она делала девчонкам педикюр, учила затягиваться по-французски, давала попробовать свое пиво, ледяное, из морозилки, в матовом бокале с Микки-Маусом. Мы сидели на перилах заднего крыльца и болтали босыми ногами, а мама, пуская идеально ровные колечки дыма, рассказывала о своих неудачных романах. О Рауле, надувшем ее на семьсот долларов в афере с квартирами, о красавце Джиме, блондине, пасторе унитарной церкви, который обещал уйти от жены, да так и не ушел.

Мать Трины, Грейс, умерла, когда мне еще не исполнилось и года. Она принадлежала к мормонам, была жесткой, как дешевые башмаки, и очень больно щипалась.

– Впивалась, как гигантский краб, – рассказывала Трина. – В двенадцать лет я села на диету и начисто избавилась от детского жирка, лишь бы ей не за что было хвататься.

Прошла неделя с тех пор, как Майкл заметил банки для печенья. Интересно, когда до него дойдет, что мое сердце больше ему не принадлежит? И когда подтвердятся мои подозрения насчет Эдит Берри?

Я сижу с матерью за круглым сосновым столом на ее маленькой кухне. Свинья-повар по-прежнему здесь, на алюминиевом шкафчике цвета прокуренных зубов. Я даю себе клятву не упоминать об Эдит Берри, которая раковой опухолью сидит в моем мозгу, занимая все больше места и нарушая жизненные функции. У меня нет настроения выслушивать лекции Трины о невыносимости ревнивых женщин.