разбудить не сможет! Но и твоей не будет, потому что этого не стоит… Останется грустной капелланкой искусства и поэзии… Пойдём! – сказала она приказывающе. – Я тебя не отпущу, я стольким тебе обязана!

– Не забирай же у меня остатка иллюзий! Имей милосердие! – молясь, воскликнул Станислав.

– Иллюзий! Ты ещё заблуждаешься, бедный! – воскликнула Сара. – А! Выбросим по дороге эти детские забавы, в жизни ничего от них, поэт, вместо них цепь и ядро галерника нужно взять и тащить за собой! Пойдём, пойдём со мной!

Говоря это и боясь, как бы он от неё не ушёл, она сжала его руку в своей холодной малюсенькой ладони, набросила на себя плащ, сняла с головы вуаль и, переменившись в создание ещё более красивое, но повседневное, вышла с ним вместе из театра.

Ещё множество поклонников ждало появления прекрасной Смарагдины, которая, едва бросив взгляд на эту толпу воздыхателей, села в заранее нанятый экипаж и приказала вести себя с Шарским в гостинный дом на отдалённой улице. В дороге оба молчали… Сара иногда вздыхала; Станислав ослаб от волнения; её холод добивал его окончательно.

Экипаж остановился, и Сара ввела его в маленькую комнатку, в которой, уставшая, она упала на софу. Минуту, закрыв глаза, она лежала так, неподвижно, словно собирая мысли; наконец она встала, более серьёзная, более холодная, более смелая, и села напротив бывшего возлюбленного, начала говорить голосом, в котором пробивались отзвуки прошедших лет:

– Слушай, ты ничего, наверно, до сих пор не знаешь, как меня из Вильно похитили, как я была увезена. Моя и твоя семья подали друг другу руки для этого. Опасались, как бы ты на мне не женился, как бы я не приняла христианскую веру. Мои родители заранее выехали за границу, избегая ответственности, но, невидимые, всё бдили надо мной. Средства были обдуманы заранее, доктор обеспечил их каким-то усыпляющим напитком в канун вечера, в который это должно было свершться. Несмотря на действие напитка, с первым прикосновением я проснулась с криком и начала защищаться от людей, которые пытались меня унести. Но мне завязали уста, скрепили слабые руки, и, прежде чем я сумела сорвать узлы, бросили меня в закрытый экипаж, ожидающий в нескольких шагах. Я вскоре потеряла сознание, не знаю, что дальше делалось со мной, чувствовала только долго быстрое движение экипажа… несколько дней летели так со мной без отдыха, почти без вздоха, пока наконец не увидела отца и мать. Я была уже в другой стране, под их властью. Сломленная своим несчастьем, я сначала хотела уморить себя голодной смертью; но человек, бедный человек! Так жить желает! Слёзы матери так сильны. Мне обещали полную свободу взамен на поручительство, что не сменю веру. Родители и я с ними, мы жили в Кёнигсберге. Там я снова вся отдалась науке, поэзии, и думала, как бы ещё к тебе приблизиться, соединиться с тобой! Сердце моё рвалось в Вильно, к нашей Немецкой улице, к твоему академическому чердаку; но постепенно я пришла к мысли, что ты, должно быть, забыл обо мне. Ещё яростней я бросилась искать утешения в книжках… Шиллер пришёлся к израненной душе, я страстно его полюбила. Давали его «Разбойников» в Кёнигсберге… Мы пошли в театр… Тот вечер решил моё призвание, я сказала себе: буду актрисой.

– И есть ей! – воскликнул Станислав с запалом.

– Да! – опуская глаза, сказала Сара. – Только актрисой. Но в той погоне за искусством… я всё… всё потеряла по дороге. Я умею рисовать чувство, но чувствовать не умею, как раньше… Первое моё выступление в Берлине, которое позволили родители, покорённые многочисленными примерами, обратило глаза всех… я была молодая, печальная, влюблённая, а отчаяние лилось из моих уст потоком, потому что было в сердце, потому что добывалось из него! Я тосковала по тебе! Круг писателей, поэтов, поклонников, обступил новую королеву!

Тебя не было! Я ждала, ждала, ломая руки, и отчаяние, и какое-то дикое желание мести меня захватило. Первую улыбку, направленную ко мне, я принимала улыбкой и сходила с ума, ища, что бы мне заменило невознаграждённые впечатления первой молодости, первого движения жизни. О! Это была дорога пытки, на которой я разбивалась о камни, хуже, о кашмары собственного воображения. Вместо людей, которых я видела издалека, передо мной появлялись какие-то холодные силуэты, насмешливые… без сердца… Я плакала, но чем помогут слёзы! Я добровольно запятнала себя, чтобы забыть счастье, – не смогла потерять памяти, и осталась после этого испытания холодной, язвительной, застывшей навеки, как меня видишь, капелланкой искусства… верной мёртвому воспоминанию, которое правит моим сном и невидимыми слезами.

Не ищи сегодня во мне Сары, которая тебя любила… Этот цветок отцвёл уже навсегда; сухой лист колеблется на стебле, что его некогда выдал… Ничего в сердце! Ничего! Тишина! Пустыня… кувшин там только стоит, разбитый, грязный и пустой!

Говоря это, у израильтянки не было в глазах слёз, только лицо её то пламенело, то бледнело, менялось, как в объятиях тяжёлой болезни, ей не хватило дыхания, она упала, закрыла глаза.

Станислав сидел неподвижный как перед умершей, смотрел на неё сухими глазами боли большей, чем слёзы.

– И ты несчастлива, – сказал он после долгой минуты молчания, – ия несчастлив. Сара! Сара! – добавил он не спеша. – Ты виновата! Не хватило тебе веры! Я остался верным твоему воспоминанию. Без надежды я освятил памятку и не сокрушил моего домашнего божества до сего дня… Твои руки его разбили…

Он повесил голову и горько заплакал.

Израильтянка встала, долго смотрела на него, сострадательно, болезненно, а взгляд этот, казалось, говорит:

– Верь! Верь моей лжи! И пусть тебе эта ложь поможет!

Потом добавила:

– Не будем говорить обо мне; расскажи мне о себе!

– О себе! – усмехнулся Станислав. – Для меня, во мне, со мной ничего не переменилось. До сего дня, даже до этого часа…

Будь здорова! Будь здорова! – шепнул он тихо, вышел шатающимся шагом, и, не оглядываясь на неё, исчез.

Он не слышал, как страшный крик боли разошёлся по печальной комнатке, какая ужасная, смертельная наступила после него тишина!

* * *

Назавтра неожиданно прицепленные на афишах объявления известили виленскую общественность, что немецкая труппа под дирекцией господина Гипфеля, из-за чрезвычайных причин больше не в состоянии давать представления в Вильне, уезжает в дальнейшую дорогу к столице.

Профессор Ипполит, который поспешил на Заречье по какому-то инстинкту дружбы, нашёл Шарского, со вчерашней ночи сидящего на софе, с глазами, уставленными на стену и почти совсем бессознательного.

У бедняги было какого-то рода оцепенение, из которого его аж лекарскими средствами было нужно пробуждать, а болезнь, которая сразу от этого появилась, нелегко отцовским старанием доктора Бранта могла быть побеждена.

– То счастье, – говорил доктор, беря понюшку, – что в нём до сих пор душа