изящества и уродства. С бедой на портрете могла походить на не очень некрасивую, а при свечах и без флюса не поражала ничем; говорили, что только с утра и перед одеванием не выглядела красиво, но это могли быть слухи завидующей гардеробщицы. Носила иногда голубые очки, отличительный знак старой работы, и по ним узнавали её на улице. Впрочем, жёлтая, похудевшая, с большими руками, с мощными ногами, она вовсе не была восхитительной; добавим, что наряжаться не любила, ужасно забывалась и имела претензию к философии.

Такое вот создание выбрало сердце Базилевича с первого на неё взгляда; разговор обоих пришёлся им взаимно по вкусу, потому что оба говорили больше, чем думали, и обманывали слушателей, а оттого, что Базилевич предложил рукописи пани посылать в «Газету», печатать, хвалить, защищать и носить по городу… завязалась тогда любовь…

Нелегко с ней было приступить к суровой вдове и через абсолют достать до реальности; но Базилевич тем временем вздыхал как кузнечный мех и служил как пёсик. Два раза на неделе устраивал литературные вечера у пани Лидской, не заметил, бедолага, что навёл себе конкурентов; поскольку все неженатые и литераторы, приходящие на него, стали хором вздыхать по вдове, а чем кто-нибудь из них имел более дырявые локти, тем, естественно, вздыхал сильней и яростней.

Женщина постепенно рассматривалась.

Коньком пани Лидской, как мы сказали, была философия, а особенно немецкая, и, хотя пани, очевидно, даже не знала языка и не читала ничего, кроме ревеверовских статей и подхватывала только пустые мысли, а скорей оболочки, в которых была мысль и формулки, пускалась в рассуждения пантеизма и защиту угрожаемому гегельянству, как говорила, обскурантами. Поэтому тут, на её вечерах, в защиту идей, принципов, духа, прогресса и тому подобных больших слов, которые как хоругви развевались над той болтливой чередой, придумали издавать сборник сочинений.

Не было тогда ничего более лёгкого, чем такое издание, которое мог предринять тот, кто имел, чем проспект написать и за что её издать. Проспект густо нашпиговывали словами: цивилизация, идея, синтез, анализ, дух (духа добавляли, не жалея), обещали много, раздавали между тем пронумерованные билеты во имя цивилизации, а остальное рассчитывали на деньги из провинции, на статьи из провинции, на сочувственные карманы общества. Какое-то такое простое дитя природы, не совсем даже оторванное от её груди, присылало сначала вещь о духе, с какого-то там описанного положения, другой – вещь о прогрессе, третий – поэзию для Паулы, четвёртый – какой-нибудь пасквиль под видом повести, иные – под предлогом критики мести, – и так первый сборник пускали в свет с девизом Lunctus viribus. О втором и третьем речь была редко, и когда не хватало мысли, терпения, науки, выдержки и совести, сбрасывли вину на общество. Есть это по части история многих и многих сборных изданий. Что-то подобное намечалось у пани Лидской, на коленях которой раскачивался проспект, откормленный молоком философии этой пухлой музы.

Базилевич был его отцом, но, послушный вдохновению Эгерии, исправлял его, пока хотела и как хотела, потом издал в двух тысячах экземплярах и распустил по свету.

Но когда думал, что уже завоевал сердце пани Лидской и выжидал только удобной минуты, чтобы пасть к её коленям, воспевая горячую любовь в сонете, – пришли неожиданные обстоятельства, которые пошутнули его будущность и почти испугали его.

Во-первых, какое-то лихо принесло, что множество особ, которые взяли билеты на труды Яна-Петра-Фелициана Мусины Базилевича (потому что такими титулами он оделся), начали непристойно шипеть, жалуясь, что не выходят; эти нарекания, довольно неприятным образом сформулированные, дошли до ушей вдовы; во-вторых, неожиданно появился опасный конкурент.

Был это некий барон Холлар, будто бы немец, вроде бы соотечественник, вроде бы поэт, вроде бы салонный человек, а так как полировка никогда у женщин не вредит, золотые цепочки на жилетике и перстеньки довольно желанны, чёрная же шевелюра и правильные усики бывают хорошими брачными агентами, – барон сразу по выходу приобрёл первое положение при вдове. Голый как турецкий святой, лучше сказать, как литератор, Бог его знает, что умел, но так как ещё смелей Базилевича болтал, лгал и хвалился, начали сразу с устрашённым Базилевичем сурово есть друг друга с первого вечера и барон не давал себя проглотить.

У него было много превосходства над соперником: во-первых, он имел какую-то такую тактичность, которой не хватало Базилевичу, заполняющему её безвкусной развязностью; во-вторых, талант, потому что играл, пел и рисовал, и по крайней мере считался видным знатоком и дилетантом в этих предметах. Вдова была также страстной артисткой, потому что играла одну сонату Фелда, выученную ещё в блаженные времена его славы, и нарисовала с помощью покорного метра огромную голову какого-то Тарквиния, вылизанную и вымазанную, которая висела в салоне, и привыкла повторять, что человек без артистичного расположения всегда ей казался неполным. Барон был притом, что называется, красивым мужчиной и принимали его везде… это ей льстило… Таким образом, на глазах отвергнутого Базилевича всерьёз начался роман, а третьего дня для своей богини он принёс canzonette, автором стихов и музыки был он, а, вдобавок ещё, сам её, прося у неё руки таким образом, спел за фортепиано. Этот шедевр, таинственного происхождения, как сам автор, начинался со слов:

«Когда голос твой слышу, когда речь твою ловлю…»

Песня заслужила аплодисменты, а, что хуже, такой взгляд, какого Базилевич никогда не получал ещё, даже за написание проспекта, – бедный влюблённый умирал от страха, нужно было спасаться, пошёл к голове за разумом. Не он ввёл в дом пани Лидской этого несчастного барона и ничего также о нём не знал, только когда тот ему так грозно встал на дороге, начал о нём расспрашивать по городу.

Происхождение было загадочным, разные разности говорили, выводя его из Лифляндии, из Курляндии, из Пруссии, из Голландии; но между этими голосами нашёлся один, который потихоньку на израильское происхождение намекал. За этой нитью пошёл Базилевич и, добежав до мотка, насел на свою жертву. Однажды вечером, когда они наедине с пани Лидской разговаривали о своём сборном сочинении, которое намеревались издавать, а никто им великолепных планов не прерывал, Базилевич специально перевёл речь на барона.

– Никогда бы не подумал, – сказал он холодно, – чтобы в человеке образование настолько могло стереть всякие следы происхождения, аж до типа физиогномии. Кто бы узнал в нём еврея!

Вдова живо задвигалась на канапе, вздрогнула, закраснелась и бросила изучающий взгляд на литератора, который холодно добавил:

– Однако же он еврей, знает о том весь город!

– Перечишь мне, потому что до сих пор я не слышала о том и не догадывалась о том, – сказала она, закусывая уста, – думаю, что это должно быть клеветой…

– Это могло бы