Раздался глухой стук – видно, Семен ударил кулаком по стене. Неразборчивый шепот – проклятие.

Тишина.

Аксинья могла поздравить себя с победой. Да только муторная ночь, наполненная смутными снами, шептала ей совсем о другом.

Палящее солнце кусало плечи и нос. Даже мошкара, казалось, спряталась от неистовой любви светила. Аксинья и Матвей, скудно отобедав окрошкой с огурцами да яйцами, расположились в густой тени трех огромных сосен, сплетенных корнями так тесно, будто были они лучшими подругами.

– Еще пару стожков да хватит? – Матвей лег прямо на игольчатую подстилку, раскинул босые ноги, распустил пояс на рубахе.

– Еще неделю косить будем, не меньше.

– Э-э-эх, – то ли зевнул, то ли вздохнул парень.

– Зима долгая, Веснушку да телка кормить надо.

– Да я что, против говорю? Надо так надо.

Матвей после свадьбы Тошки закис окончательно. Аксинья пыталась развеять его печаль, но парень уворачивался от ее расспросов. Он закрыл глаза, но по еле заметному движению темных ресниц Аксинья видела: притворяется, негодник.

– Ты ленты ей купи… Или плат красивый. Деньгу, так уж и быть, дам.

– Возненавидела она меня.

– Хорошая она девка, ничего плохого сказать не могу… Да с плеча рубит. Прасковья…

– А она, мать ее, что говорит? – Матвей приподнялся на локтях. – Тьфу, окаянный! – смахнул муравья, ползшего по голой ноге. – Раздавлю…

– Не убивай божью тварь. Что говорит… Она Лукерье сказала, что свадьба будет, что капризы дочкины она во внимание не принимает…

– А Лукаша?

– Лукаша молчит. А что ей возразить? Как мать решила, так и будет.

– Аксинья, – Матвей подвинулся к тетке, с мольбой заглядывая ей в глаза, – может, ты объяснишь… Не хочу я так… Чтобы она подневольно за меня шла… Я…

– Не слушает и меня Лукерья. Упрямая девка. Вбила себе в голову… Я ей про природу мужскую говорила, а она…

– Да что? Что она?

– С непотребной, мол, был, осквернил себя блудом, и ее, значит, осквернил. Откуда у дочки Прасковьиной мысли такие… – Аксинья продолжила не вслух, про себя: «Будто святая Лукерья. Не в мать пошла девка».

– Да не было там ничего! Не было! – Матвейка так старательно убеждал Тошку, что и сам поверил.

– Было не было… Ты сам должен у Лукаши прощения добиться… Если тебе важно ее согласие…

– Добьюсь, в лепешку расшибусь, а добьюсь.

Аксинья не могла не улыбнуться, видя решимость на лице племянника. Семейная настойчивость жила в нем, выдавала достойного наследника Василия Воронова.

Скоро Матвейка, успокоенный принятым решением, засопел, а Аксинья отправилась на поиски плакун-травы, что пряталась среди заболоченных кочек. Высокие травы с метелками яхонтовых нежных лепестков.

За оврагом открылся пригорок, поросший матерью трав. Аксинья рвала ломкие стебли, шептала слова благодарности, поминала болезни.

– Ты будто жена лешего, из лесу вышла. В цветах да паутине вся.

– Скажешь ты, Матвей. То ль обидел, то ли слово доброе сказал, и не поймешь сразу. – С кряхтением Аксинья скинула со спины пучки трав.

– Почто меня не разбудила?

– Мать трав незнающему человеку собирать нельзя… Она затаится, спрячется…

– Почему мать-травой кличут? – Матвей отщипнул цветок, понюхал, чихнул, когда пыльца попала в нос. – Малый цветочек. Скромный.

– А пользы много. Когда плакала Богоматерь над сыном Божьим, распятым на кресте, слезы ее капали бурным потоком. Падали на землю-матушку, и там, где попа́дали они, выросла трава дивная. От слез пречистых плакун-трава. Исцеляет она от лихорадки злой, от боли головной, от кашля, от укусов змей и бешеных существ. Изгоняет бесов, оберегает воинов, прибавляет целебных свойств другим травам.

– Поведай еще о чем-нибудь.

Аксинья рассказывала Матвейке о саране и кукушкиных слезах, одолень-траве и зверобое, девясиле и белозоре… Парень слушал, будто впитывал в себя тайны знахарские, и в Аксинье проснулась надежда – станет племянник ей поддержкой и подмогой в лекарстве. Глафира говаривала, что в Москве целительским да магическим делом мужики занимались, и хаяли ее за вмешательство в знахарские дела. Мужчину в сговоре с нечистой силой обвинять остерегутся, и сильнее он, и позволено больше…

– Возьму я тебя в следующий раз, Матвейка, за белозором. Далеко идти, несколько верст. Да только, – взяла за ухо парня Аксинья, – чистым надо быть. Вырос, а мыться по-прежнему не любишь. Грязной.

– Вспомнила, – обиделся парень. – Передохнули – да косить пора. – Он подхватил большую, звонко блеснувшую на солнце косу. Травяное войско послушно расступалось пред ним, готовое сложить голову в неравной битве.

Аксинья засмотрелась на ловкого, за лето вытянувшегося к небу стройным деревцем, загоревшего, окрепшего братича. Расставил ноги упругим движением, завел вверх руку – и пошел легко, без напряжения в становой жиле[20], размеренно и красиво. «Зря Лукерья нос воротит – жених на зависть», – думала Аксинья, растрепывая скошенную траву, чтобы солнце да ветер просушили ее, обратив в сено.

За узкой полосой березовой поросли раздавались голоса Семена и малолетнего Илюхи. Катерина в синем платке была, как всегда, не слышима, и порой Аксинье мерещилось, что поворачивает она лицо к соседке, смотрит укоризненно. Расстояние в десять сажень делали домыслы смешными, совесть шептала гневные проповеди, жалила, не давая покоя. «Не могла Катерина знать о той встрече на берегу Усолки», – уговаривала себя Аксинья, а воробьи насмешливо щебетали над ее глупыми оправданиями.

День истончался. В воздухе зависла мошка, и семья Петуха, собрав в копны накошенную траву, отправились домой, погрузившись в телегу.

– Хватит работать! Пора и честь знать. – Спокойный, немного уставший голос Семена защекотал утробу.

– Да мы чуток покосим еще. Спасибо, Семен, – не поворачиваясь, ответила Аксинья.

– Как знаете, – фыркнул мужик. Илюха, подражая отцу, зафыркал, и жеребец, запряженный в телегу, дернул любопытно ушами.

– Чего отказалась? Идти далече. С Семеном уже бы в деревне были. – Матвей махал косой куда медленнее, и красота стала исчезать из его рваных движений.

– Да мы дойдем, силы есть, – махнула рукой Аксинья.

Она сгребала подсохшую траву в копны, встав на колени. Неуклюжие движения, пот, заливший лицо, мошка перед глазами. Острый стебель пырея впился в мякоть пальца, будто зубы луговика. Кровь закапала на белый подол с алой вышивкой по краю, вырисовывая узор обиды и неутоленной ласки.