армяно-азербайджанский конфликт, Старовойтова встала на сторону армянских националистов. Выступая на собраниях оппозиции в июле 1989 года, она заявила, что будущей демократической федерации не понадобится единая конституция, – а будут конституции суверенных республик. «Это встретило негативную реакцию, непонимание, – вспоминала Старовойтова. – Пожалуй, только Сахаров отнесся к этому со вниманием… Больше никто этого не поддержал». В сентябре Старовойтова впервые поехала в США на стажировку в знаменитый Институт Кеннана, специализирующийся на исследованиях России. К удивлению Старовойтовой, американские специалисты, как и коллеги на родине, сочли ее прогноз о распаде СССР слишком радикальным и маловероятным. Ее горячо поддержали лишь ученые и активисты с корнями из Прибалтики и Западной Украины[240].

«В революции должна быть нестабильность»

В начале августа 1989 года Горбачев по обыкновению уехал из Москвы в крымский отпуск. На своей роскошной вилле он диктовал Черняеву теоретический текст для Пленума партии по национальному вопросу. Время для такого Пленума явно ушло, а текст так и не получился. Вместо него Горбачев опубликовал «Заявление ЦК о положении в республиках Советской Прибалтики», где он называл «Балтийский путь» и курс прибалтийских народных фронтов на отделение от Союза результатом «антисоциалистических, антисоветских замыслов» националистов, которые разожгли «националистическую истерию», «навязали вражду… к советскому строю, к русским, к КПСС, к Советской армии». Документ призывал «сохранить семью советских народов» и единство КПСС. Эта фразеология настолько шла вразрез с новой политической атмосферой в стране, что прибалты даже заподозрили, что текст сочинили партийные консерваторы за спиной Горбачева[241]. Подход советского лидера можно описать русской головоломкой: крестьянин хочет переправить на лодке через реку волка, козу и мешок капусты, но не знает, как это сделать одним разом и в целости. Борясь с разбродом чувств, Горбачев в присутствии Черняева размышлял сам с собой, словно споря с кем-то: «Если стабильность, то конец перестройке. Стабильность – это застой. В революции должна быть нестабильность»[242].

Черняев считал, что шеф отстал от бега истории. Помощник Горбачева сам менялся и уже был согласен с теми, кто хотел «похоронить» Ленина. Он считал, что оппозиционеры из МДГ «…смотрят в корень. Ибо на ленинизме нельзя строить нашу страну». Две недели спустя, видя нарастающие протесты в Восточной Германии, Черняев отметил в дневнике, что «идет тотальный демонтаж социализма как явления мирового развития», и заключил, что это, вероятно, «неизбежно и хорошо», поскольку означает «самоликвидацию общества, чуждого человеческой природе и естественному ходу вещей». Как другим решительно настроенным реформаторам из интеллигенции, либеральный Запад стал казаться Черняеву «естественным» и «нормальным» в противоположность «ненормальности» Советского Союза. Он также заразился от оппозиции крайней нетерпимостью. Отчего, негодовал он, Горбачев продолжает держаться за старый состав Политбюро? Почему он не пользуется своей властью Председателя Верховного Совета, чтобы избавиться от остатков прежнего политического устройства? Единственное, что отличало Черняева от оппозиции, к которой примкнула часть его друзей, была его неизменная лояльность Горбачеву[243].

Горбачев отказывался признать, что теряет контроль над событиями. Он продолжал, словно заклинания, произносить речи о единстве партии и гармонизации многонациональной страны. В октябре 1989-го он пригласил на встречу редакторов главных газет и журналов, а также влиятельных журналистов и телевизионное начальство. На этой встрече он обрушился на них за то, что они злоупотребили гласностью, зашли слишком далеко, раскачивают лодку и разжигают страсти в обществе. «Народ действительно возбужден, нервы напряжены, мы по колесо в керосине. А кое-кто, не смущаясь, бросается спичками», – жаловался Горбачев. Он сослался на социолога Татьяну Заславскую, которая предсказала, что скоро страна перейдет на карточную систему, обругал экономиста Николая Шмелева, автора широко читаемых статей о тупике советской экономики. Также он раскритиковал одного из организаторов МДГ, историка Юрия Афанасьева, который призывал немедленно предоставить свободы республикам, включая право выхода из Союза. Редактор популярной газеты «Аргументы и факты» Владислав Старков вызвал гнев Горбачева публикацией рейтинга, в котором лидер СССР уступал Ельцину. Генсек призвал всех вести партийную линию. «И все это, – вспоминал один из очевидцев, – тоном учителя, только что получившего самый непослушный класс в школе». Горбачев напоминал не уверенного в себе автора перестройки, а «почти незнакомого взъерошенного человека. Он бочком двигался к выходу из президиума, тыча в меня пальцем и буквально крича…» Встреча с руководителями СМИ еще больше ослабила авторитет Горбачева, – он умудрился оттолкнуть тех, кто его уважал, но не использовал власть, чтобы сместить тех, кто ему перечил[244].

Зато лидер СССР продолжил менять кадры в Политбюро. Он снял с должности Щербицкого, который усомнился в разумности либерализации на Украине, и бывшего главу КГБ Виктора Чебрикова, выступавшего за создание при Горбачеве чрезвычайного аппарата власти для борьбы с сепаратизмом, экономическим спадом и разгулом преступности. Горбачев воспринял предложение Чебрикова как критику своего правления. «Не думаю… что нам параллельную структуру надо создавать для выполнения решений и для контроля за ними, – заявил генсек. – Надо народ интегрировать в работу. А этого не произойдет, пока он не увидит перемен»[245]. Народ, однако, не интегрировался. На вакантные места в Политбюро Горбачев назначил своих кандидатов – энергичного и честолюбивого эксперта по Ближнему Востоку Евгения Примакова, председателя Госплана Юрия Маслюкова и человека, вставшего во главе КГБ с осени 1988 года, – Владимира Крючкова. Многие историки и биографы недоумевали, почему Горбачев возвысил Крючкова, аппаратчика без особых талантов и заслуг. Крючков всю жизнь работал помощником Юрия Андропова и как бы перенес свою лояльность с него на Горбачева. Крючков на словах всегда одобрял перестроечную политику, хотя его людям она давалась нелегко. По словам британского посла, «Крючков отлично имитировал современного и либерального полицейского начальника. Но убедил не всех»[246]. Два года спустя этот человек с невыразительным полудетским лицом поместит своего шефа под домашний арест.

В октябре и ноябре 1989 года горбачевское Политбюро столкнулось с новой опасностью – Литва твердо решила отделиться от Советского Союза. Горбачев и его коллеги потребовали от литовского руководства отложить республиканский партийный съезд, который должен был проголосовать за отделение литовской компартии от КПСС. Бразаускас, первый секретарь ЦК компартии Литвы, заявил, что это невозможно. Тогда Горбачев через его голову обратился ко всем литовским «товарищам»: «Идти порознь – путь в никуда! – писал он. – Только вместе и только вперед к гуманному, демократическому, процветающему обществу! С коммунистическим приветом, М. Горбачев»[247]. Но всем уже было очевидно, что Советский Союз движется не к процветанию. Обсуждая 9 ноября на Политбюро поведение балтийских сепаратистов, Горбачев многозначительно обронил: «…У прибалтов появился новый мотив – Не хотим погибнуть в этом общем