траншеи, то еще и затем, чтобы сбежать от мертвой хватки холодного разума и гнета прочитанных книг, которых оказалось слишком много. А когда сезон резни окончился, то есть в наши довольно мирные времена, давняя болезнь приняла форму приторной манерности и напускного отчаяния. В итоге писатель растягивает на сотни страниц свои эгоистические стенания, во всех подробностях живописуя свою гипертрофированную сознательность, неумение жить и паралич воли.

Генри Миллер в своей книге 1952 года предлагает обманчиво простое решение: «Тому, кто ищет знаний или мудрости, следует напрямую обратиться к ее источнику. И под источником я понимаю не ученого, не мужа или философа, мэтра, святого или учителя, но саму жизнь – непосредственный жизненный опыт». И человек подумает: отлично, сейчас закрою книгу и очертя голову брошусь в омут реальности, порву диплом и стану одним из тех, кто знает только одну школу – школу жизни. Однако попридержите коней: Миллер – не Витторио Гассман, он не встанет у нас, студентов-заучек, под окнами и не начнет что есть мочи давить на зловещий клаксон, чтобы затем отвезти нас на пляж или на танцы[79]. И правда, двумя строчками ниже он уточняет: «Когда я говорю о жизни, то, естественно, думаю о несколько ином о ней представлении, нежели принятое в наши дни. Я думаю о жизни, о которой пишет Дж. Г. Лоуренс в книге „По следам этрусков“»[80]. Итак, посмотрим, правильно ли я понял: не нужно читать слишком много, нужно гулять на свежем воздухе и жить; однако, чтобы нырнуть в поток жизни с отвагой древнего этруска, первое, что нужно сделать, – пойти в ближайшую библиотеку и спросить там книгу Лоуренса 1932 года издания. Замкнутый круг. Дорога, способная вывести нас из бумажного лабиринта, вымощена бумагой.

Это хрестоматийный случай из разряда «уловка-22» – как в одноименном романе Джозефа Хеллера: «Если он летает, значит, он сумасшедший и, следовательно, летать не должен; но если он не хочет летать, значит, он здоров и летать обязан»[81]. Замкнутый круг существования: гоняться за жизнью, читая книги о ней. Но это не единственный способ попасть в ловушку, их множество. Самый забавный из них – когда читатель, даже не осознавая, что уловка имеет рекурсивный характер, принимается искать жизнь прямо в книгах. Не в растворенной, суррогатной или компенсированной форме, нет – в его понимании на страницах течет жизнь в самом полном, первобытном смысле слова. Обычно такие читатели предпочитают произведения чувственного, плотского характера: тех авторов, кто обещает дать им проникнуть внутрь слова, в его кровеносную систему, пытается пробудить в читающем отзвуки травм и ран, трепет и наслаждение, бессонницу и сердечные спазмы, предупреждает, что собирается погрузиться в пучину неизведанного и – как заверяют не менее чувственные критики – подталкивает литературу к границам разумного, за которыми она перестает быть литературой и становится жизнью или даже жизнью-после-жизни, эдаким мистическим опытом. Я смотрю на всех троих – писателя, критика и читателя, пытающихся выдать желаемое за действительное, – и не могу отделаться от мысли об одном персонаже Карло Вердоне, высказавшем сходную теорию по поводу взаимоотношений с игровым автоматом: «Партия в пинбол похожа на акт любви, на соитие». После чего он, с целью продемонстрировать свои выкладки на практике, забирается на него верхом и со звериной яростью овладевает им. И все это – чтобы произвести впечатление на мальчишку в очках, стекла которых толще, чем дно у бутылки. В общем, короткое замыкание, вызванное столкновением литературы и жизни, как правило, заканчивается нервным тиком.

Метафора соития с игровым автоматом, то есть интимной связи с призрачной и неуловимой реальностью, – по сути, бессознательная и преувеличенная форма синдрома Эммы Бовари или же, выражаясь в терминах сексологии и психологии, «боваризма». В противоположность ему есть ничуть не менее губительное отсутствие оговоренных симптомов: оно поражает тех читателей, что пытаются выйти из порочного круга литературы и жизни, выстраивая между ними крепостную стену теории, а на зубцах ее покоится остро отточенный академический жаргон. Эти люди страдают так называемым «претенциозным и тираническим помешательством на вторичном высказывании»: по мнению Джорджа Стайнера, это явление облегчает их боль, оно своего рода защитный механизм, и его цель – защищать наше снохождение от внезапного озарения, то есть пробуждения. Поскольку наш читатель заразился каким-то из вирусов – нарратологического, философского или семиотического характера, – которые распространяются, как известно, путем учебы в университете, он убедил себя, что тексты не имеют никакого отношения к миру, существующему вне них, а также к автору, ведь все считают, будто он либо умер, либо отсутствует[82]. Литература ничего не говорит о себе самой и не разговаривает сама с собой, а критические работы премило беседуют одни с другими, создавая водоворот теоретических замечаний, но все это – как и светские пересуды – совершенно лишено смысла. Слово «реальность» нужно заключить в игривые кавычки и тем самым свести его на нет, однако куда лучше просто отгородиться от неловкого столкновения с ней и называть ее «референтом». Этот безликий термин создает впечатление, будто человек, как я и говорил, не желает вступать в прямой контакт с действительностью (даже когда ведет речь именно о ней) и потому не дотрагивается до нее руками, а брезгливо орудует пинцетом.

Теоретический «пояс целомудрия» и животная страсть по отношению к предмету – крайние точки спектра, на всей протяженности которого располагается множество оттенков боваризма. Самые яркие примеры этого отравления литературой относятся, как легко догадаться, ко второй половине XIX века. Вот как писатель Федерико де Роберто описывает порочные склонности Терезы, героини его романа «Иллюзия»:

Теперь-то она познала жизнь! И вела жизнь бурную – наедине со своими книгами. Восторженные порывы и невыносимые страдания, ужас и содрогание, смех и слезы – они давали ей все. Время от времени после долгих часов, проведенных за чтением, ее посещало тягостное ощущение в теле, накатывала дурнота и отвращение ко всему вокруг: столь пошлым казалось ей все ежедневное бытие, под которое ей приходилось подстраиваться и которое уравнивало ее с ненавидимой, неотесанной толпой. Она отказывалась от еды, желала наконец научиться питаться воздухом и в итоге обеспечивала себе очередной нервный срыв. Она куда больше любила героинь романов, нежели героев, и видела в них сестер, женщин, подобных себе. Ее раздражали длинные описания и однообразное повествование: она пропускала много страниц подряд, чтобы наконец добраться до разговоров влюбленных, до полных нежности или же пугающих сцен, внезапных бедствий, которые приводили ее в ступор и горячечное возбуждение. Скольких слез стоили ей эти