бессмертному деятелю прошлого, в надежде, что какая-то частичка его души затерялась среди страниц. Все равно что покупать аристократические титулы, приписывать себе вымышленное мифическое происхождение: типичная история для мечтателя-меланхолика вроде «Аквитанского принца» Жерара де Нерваля[71]. Прилагая самые невообразимые усилия, он пытается навечно сохранить книгу в стадии ее появления на свет, защитить от столкновения со временем и от порчи.

Но все тщетно. Все мы когда-то были совсем новенькими, а потом издательство «Мать» выпустило нас на рынок, а какая-то не особенно чуткая к книгам акушерка перерезала канцелярским ножом пуповину и навсегда испортила нам переплет.

12

Демон по имени Цундоку

Тщетно на витринах магазинов и лавочек на набережной Сены переливаются разноцветные корешки, распространяя вокруг аромат бумаги; тщетно полнятся запрещенными и еще неизданными первоцветами каталоги издательств, эти перенаселенные жилища, где каждый день один мертвец гонит другого, преследуя его как огненный вихрь дантовских грешников, повинных в стяжательстве, заставляя погрузиться под землю так, чтобы наружу торчала лишь пара болтающихся в воздухе конечностей.

Джезуальдо Буфалино, Исчезающие формы

До недавнего времени, еще несколько лет назад, на геополитической карте своей семьи я был родственником-подобием развивающейся страны. Я не умел следить за своими расходами, в моем бюджете царил беспорядок, и я постоянно жил в жутком страхе надвигающегося дефолта. Все потому, что я покупал книги, которые были мне совсем не по карману, и таким образом увеличивал свой внешний долг – занимал у «промышленной державы», то есть моей старшей сестры. Она же то ли с покровительственной, то ли с искренней радостью и легкостью раз за разом списывала эти долги. Но в семейных отношениях все происходит так же, как и в международной политике: вместо того, чтобы воспользоваться оказанной помощью для улучшения финансового положения и обратить внимание на жизненно важные статьи расходов – еду, здоровье, бытовое благополучие, более-менее достойное «первого мира», – я, как типичное коррумпированное правительство, продолжал тратить все, но не на вооружение, а на книги. И в конце каждого финансового года снова оказывался там же, откуда начал: я оставался все тем же братцем в преддефолтном состоянии, страдающим хроническим накопительством, и так до следующего обнуления долга.

И вот однажды моя сестра, очевидно, поняла, как это работает, появилась за столом переговоров (в буквальном смысле за столом – со скатертью, приборами и хлебной корзинкой, – поскольку мы встретились в пиццерии, примерно на одинаковом отдалении от наших мест проживания) и принесла с собой книгу, мысли прочесть которую у меня отродясь не было: «Тайный мир шопоголика» Софии Кинселлы. На страницах фигурировали выписки с кредитной карты главной героини, письма из банков, тон которых становился все более угрожающим по мере того, как она методично превышала лимит трат по счету. Уже с первых строк я понял, что это история обо мне. Точнее, я понял это не сразу, а несколько позже, поскольку тогда еще находился в плену предубеждений, лежащих в основе всех книголюбских невротических расстройств. Я считал, что все смертные грехи, и в частности алчность, превращаются в достоинства, если они связаны с бумажными параллелепипедами. А мне следовало бы осознать, что мной завладел куда более могущественный демон, чем вавилонский Пазузу, – японский Цундоку.

Слово «цундоку» часто употребляется в разговорной речи, и его можно перевести как «купить книгу, но не прочитать ее, а положить в стопку вместе с другими непрочитанными». И все это уместилось в трех слогах: даже представить себе не могу, что придумал бы немец. Получилось бы, наверное, составное слово из тех, которые приводили в отчаяние Марка Твена, вроде Gekaufteundnichtgelesenbücherstapeln[72]. Цундоку – тот самый демон, что подталкивает тебя к кассе, когда ты набрал уже двадцать семь книг и тащишь их в руках, он же заставляет тебя хранить еще добрую сотню в корзине на сайте онлайн-магазина.

Я связываю этого персонажа с одним образом из повторяющего кошмара: обезумевший таксометр, цифры на котором растут с дикой скоростью и стремятся к бесконечности, а сидящий в салоне пассажир покрывается холодным по́том от ужаса. О чем-то подобном писал Зигмунд Фрейд в эссе «О сновидениях», где приводил некоторые вольные ассоциации, связанные с онирическими видениями:

Я ушел из маленького общества в сопровождении друга, который предложил взять карету и отвезти меня домой. «Я, – сказал он, – предпочитаю карету с таксометром; это так занимательно: всегда имеешь перед собой что-то, на что можно глядеть». Когда мы сели в карету и кучер устанавливал таксометр, так что стали видны первые шестьдесят геллеров, я продолжил его шутку: «Мы только сели и уже должны ему шестьдесят геллеров». Карета с таксометром […] делает меня скупым и эгоистичным, ибо непрестанно говорит о моем долге[73].

Meine Schuld (нем. «моя вина»). Годы финансовых затруднений научили всех, даже самых рассеянных из нас, что немецкое слово «долг» также имеет и другое значение – «вина». Именно это чувство одолевает меня, когда я смотрю на книги, которых в моей корзине становится все больше, а стрелка таксометра тем временем неумолимо бежит вперед; я остаюсь в долгу и чувствую себя виноватым перед великими авторами, чьих произведений еще не прочел. А если приподнять полог вины, то под ним обнаружится трагедия книжника-скопидома.

Чтобы рассмотреть с антропологической точки зрения, что такое виновный человек, то есть раздираемый противоположными началами – собственными желаниями и правилами жизни в обществе, нам нужно постучаться в кабинет профессора Фрейда. Если же мы хотим разобраться, в чем трагедия читателя, страдающего накопительством, нужно сходить на прием к другому психоаналитику – Хайнцу Кохуту. Он противопоставил виновному человеку трагического, страдающего от другого внутреннего конфликта – между конечным и бесконечным, так как он «пытается реализовать за краткое время своей жизни некую существующую в глубине его сознания программу, но чаще всего ему это не удается». А если нам захочется еще усилить тревогу по этому поводу, то можно закинуть в уже переполненную тележку Кьеркегора и Унамуно, загрузить туда философов-экзистенциалистов и психологов, применяющих экзистенциальный подход в терапии. Однако их кареты с таксометром привезут нас туда же, где мы и так застряли вопреки собственному желанию. Мы с огорчением осознаем, что разница между вечностью, которую мы носим в душе, и конечностью жизни слишком велика, как и разрыв между желанием воспользоваться всеми намечающимися возможностями и смехотворно малым количеством времени, что дается нам на это.

Бескрайние полки библиотек, списки из тысяч классических произведений, обязательных к прочтению, бездонные каталоги книжных магазинов в итоге приводят