мысли. Мы пользуемся книгой увлеченно, то забегаем вперед, то что-то запоминаем – так она превращается в механизм, формирующий нашу личность. Распахивая окно в большой мир, мы, будучи подростками за партой, раскрываем свою душу небывалой новизне бытия и позволяем первым впечатлениям от различных наук и открытий, первым понятиям из любимых поэтов или из научных теорий сопровождать дальше нас всю жизнь.

«Речи директора гимназии» – наставления выпускникам, выходящим во взрослую жизнь, и одновременно обращения к чиновникам, награждающим лучших учеников. В них философ говорит, что правильное устройство школы способствует и правильному устройству страны. Гегель призывает далеко не только к дисциплине и добросовестному изучению предметов, скорее, школу он видит как главное место, наравне с судом, где люди понимают, что такое справедливость. Справедливо получить хорошую отметку за добросовестный труд и плохую отметку за халтуру.

Но Гегель не был бы Гегелем, если бы требовал гнаться за хорошими отметками. Он прямо говорил не раз, будучи на посту директора, что оценка – не главное, оценка – это как запись врача в истории болезни, поэтому даже оценки лучше сохранять в тайне от родителей. Только сам школьник должен знать, сколько ему поставили за сочинение или контрольную, осознать это и понять, что в его освоении дисциплин надлежит поскорее исправить. Школа не оценивает людей, она формирует каждого как личность, связывая справедливость не столько с суждением и решением, как в суде, сколько с личной совестью и ответственностью. Поэтому средняя школа, когда она правильно устроена, выпускает ответственных граждан, которые не будут чинить несправедливости другим, смотреть на других свысока или требовать от себя или других чего-то неразумного.

Для Гегеля поэтому в чем-то любой школьный урок – урок формирующего личность красноречия. Хотя современные науки далеко ушли от античной философии, тем не менее ее нужно вспоминать, считает Гегель, на любом уроке. Отказ от изучения латинского языка как основы красноречия в некоторых школах привел к тому, что и преподавание естественных наук стало плоским. Ученики видели только отдельные явления природы, связывали их самой простой и грубой связью и поэтому перестали замечать, что именно надо изучать в природе. Без ораторского искусства, говорит Гегель, сам взгляд на природу становится примитивным, природа рассыпается на ряд явлений и научная логика уравнивается с бытовой: дождь идет, потому что пришла туча (бытовая логика), туча возникла, потому что вода испаряется (естественнонаучное знание). Так что естественные науки растворяются в самом худшем мещанстве, и школа перестает готовить граждан, если нет уроков латыни и изучения наследия Цицерона. Победа сторонников естественнонаучного образования привела к тому, что латинский язык как «занятие духа», занятие ума, был почти что оскорблен плоской элементарностью вводных естественных наук:

Эта точка зрения отмела ошибочные, зачастую выродившиеся в сплошной формализм методы, устранила упущения в приобретении многих важных практических знаний и духовных навыков, постепенно освободила знание латинского языка от его притязаний на роль основной науки и лишила его давно утвердившейся за ним чести быть общим и почти исключительным средством образования. Оно перестало считаться целью, и, больше того, этому занятию духа пришлось увидеть, что над ним взяли верх так называемые предметы, а среди них повседневные чувственные вещи, не способные представлять собой материал для образования[87].

Гегель признает, что изучение латинского языка может стать слишком формальным, состоящим из одной зубрежки. Поэтому он приветствует появление народных школ и технических училищ, где в центре образования находится математика и естественные науки. Там ученики азартно решают задачи и тоже учатся гражданским добродетелям: спорить, доказывать, объяснять и обосновывать свою точку зрения. Эти выпускники сразу пригодятся городу как технические специалисты, а читать книги, в том числе древних авторов, будут на досуге. Гегель исходил из того, что развитое государство, со множеством нужных специалистов, необходимо «запустить», ввести в строй как можно скорее; поэтому пусть будет даже больше технических училищ и меньше гимназий.

Гегель не боится односторонних специалистов: ведь достигнув успехов в своем деле, они начинают интересоваться всем. Они общаются в том числе и с теми, кто предостережет их от увлечений и ошибок. Философ описывает настоящих граждан страны как интеллигенцию, причем не привилегированную, а наоборот, очень ответственную, глубоко знающую свое дело и честно его делающую, поэтому порядочную и в общении с другими:

Лишь то, что приходит к совершенству своего принципа в своей обособленности, становится последовательным целым, то есть из него получается нечто; последнее обретает глубину и энергичную возможность многосторонности. Опасение и боязнь односторонности слишком часто бывают признаком слабости, которая способна лишь на разностороннюю непоследовательную поверхностность[88].

Гегель проповедует знание античной литературы как лучший путь для гражданина-оратора обустроить государство. При этом директор гимназии требует не просто изучить отдельные ораторские приемы античных писателей. Он хочет, чтобы школьники вживались в умы древних, чтобы античность стала своеобразной ролевой игрой.

Тогда школьники усвоят из античного наследия главное: торжество Логоса над судьбой. Торжество меры и порядка над запутанностью человеческих отношений и судеб. Торжество прелестной формы над ненужной суетой и столь же ненужными заботами. Античная культура приучает к решительности, к быстрому решению, к быстрому пониманию, как на бодрящем рассвете, что сейчас надо делать, – и это противоположно трусости сонного обывателя, который совершает много лишних действий, пытается всем вокруг угодить и никогда не приходит к нужному результату:

Однако если принять, что исходить следует вообще из совершенного, то для более высокого образования должна быть и оставаться основой преимущественно литература греков и затем литература римлян. Совершенство и великолепие этих шедевров должны стать духовной купелью, светским крещением, придающим душе первые и остающиеся навсегда основные тона и краски во вкусе и науке. Для такого посвящения недостаточно общего внешнего знакомства с древними, мы должны сжиться с ними, впитать в себя их воздух, их представления, их нравы и даже, если угодно, их заблуждения и предрассудки и чувствовать себя как дома в этом мире, лучшем из тех, что были. Если первый рай был раем человеческой природы, то этот, второй – рай человеческого духа, который в своей прекрасной естественности, свободе, глубине и веселости выступает, как невеста из своей светелки. Первое буйное великолепие его появления на горизонте передано прелестью формы и укрощено в красоте; его глубина – не в запутанности, унынии или надменности, а в непринужденной ясности; его веселость – не детская игра, она простирается над печалью, что знает тяжесть судьбы, но не вытесняется ею из свободного парения над ней и из знания меры. Мне кажется, что я не слишком