преувеличу, если скажу, что тот, кто не знал произведений древних, жил, не зная красоты[89].

Гегель называет знание прекрасных образцов античной литературы светским крещением: человек отрешается от прежней суетливой безвкусицы и делается знатоком самых глубоких, серьезных и жизненных мыслей. При этом человек не столько заимствует мысли древних, что было бы педантизмом, сколько совершенствует свое мыслящее тело, придает ему особую духовную элегантность благодаря тонам и краскам античности. Человек становится стройнее, подтянутее, грациознее и привлекательнее, лучше говорит и больше нравится своим согражданам.

В отличие от Монтескьё, для которого вкус состоял в том, чтобы узнать как можно больше вещей, правильно рассмотреть собственное устройство и устройство мира, для Гегеля вкус заключается в особой веселости, ликующей радости узнавания того, что это правильно сделано, что правильно принято решение. Человек образованный, но лишенный вкуса, поддержит правильное решение, но со скучной миной на лице, нехотя. А человек, который со вкусом бережет себя и со вкусом развивает себя, испытает радость при встрече со всем, что правильно в природной и в социальной жизни.

Гегель обозначает такое радостное преобразование себя выражением «мы уготовляем себе лучшую субстанцию», то есть наилучшее основание для признания того, что «я» это «я», что мы что-то уже сделали в мире, а сделаем еще лучше:

И вот в этом элементе образования, благодаря тому, что мы сживаемся с древней культурой, не только все силы души приводятся в движение, развиваются и упражняются, но и сама она представляет собой своеобразный материал, благодаря которому мы обогащаемся и уготовляем себе лучшую субстанцию[90].

Философ говорит о таком риторическом самовоспитании, о формировании себя, как о «субстанциальной сердцевине» жизни. Благодаря такому самовоспитанию душа становится бодрой, бдительной, она всегда тянется к свету и ставит только ясные цели. Злые цели всегда неясны, и поэтому сколько бы пользы ни приносил злой человек, всегда эта польза может рухнуть в пропасть зависти и невежества.

Тогда как ясные цели, в которых Логос, дух, преобладает над любыми капризными намерениями, укрепляют душу. Душа укрепляет саму себя и опирается на свое же самообладание. Мужество тогда оборачивается чувством собственного достоинства, а чувство собственного достоинства сообщает мужество другим людям:

Если даже упражнение отделимо от круга относящихся к нему предметов, если даже оно безразлично к этому кругу, – как, возможно, все формальное отделено от материи (а, возможно, это и не так), – то ведь дело совсем не в одном упражнении. Подобно тому как растение не просто упражняет силы своего воспроизводства на свету и воздухе, но одновременно в этом процессе всасывает [продукты] питания, то и материал, на котором разум и способности души вообще развиваются и упражняются, должен быть одновременно таким питанием. Это не тот, так называемый полезный, чувственный материал, который непосредственно попадает в круг представлений ребенка; лишь духовное содержание, имеющее ценность и интерес в себе и для себя, укрепляет душу и создает такую непосредственную опору, такую субстанциальную сердцевину, которая есть мать самообладания, благоразумия, присутствия и неусыпности духа; оно превращает взращенную на ней душу в ядро, имеющее самостоятельную ценность, абсолютную цель; лишь оно составляет фундамент всеобщей пригодности, и его нужно закладывать во всех сословиях. Разве мы не видели в последнее время даже целые государства, которые не обращали внимания и пренебрегали тем, чтобы создавать и развивать такую внутреннюю основу в душе своих подданных, направляли их на чистую полезность, а в духовном видели лишь средство; они, не имея опоры, находятся в опасности рухнуть среди своих многих полезных средств[91].

Философ связывает чтение правильных книг и приобретение риторических навыков с идеей «всеобщей пригодности», то есть с тем, что тебя все будут ценить, а ты будешь показывать мастерство во всех делах, в том числе в рассуждениях о добром, справедливом и прекрасном. Риторическое воспитание – это умение не просто говорить как лучшие античные авторы, это знание их судеб. Только понимая судьбу Гомера или Плутарха, в том числе посмертную судьбу, можно насладиться их этическими и эстетическими достижениями.

«Серебряная чаша» их судьбы, то есть различные испытания, перипетии их наследия и одновременно общее признание, содержит «золотые яблоки» парадоксальных моральных уроков – яблоко выкатывается, определяя нашу судьбу. Слово – серебро, а молчание – золото. Здесь серебро – добрая репутация античных авторов, которых все ценят как классиков, а золото – их особое вдохновение, вдруг определяющее все направление жизни человека, исполнение гражданских обязанностей с улыбкой неотменимой радости:

И вот самый благородный питающий материал в самой благородной форме – золотые яблоки в серебряных чашах – содержится в произведениях древних в несравненно большей степени, чем в любых других произведениях какого-либо времени и нации. Мне достаточно напомнить лишь о величии их образа мыслей, об их пластической, свободной от всякой моральной двусмысленности добродетели и любви к отечеству, о величии их деяний и характеров, о многообразии их судеб, обычаев и расположении духа, чтобы оправдать утверждение, что ни в каком материале образования не было объединено так много превосходного, удивительного, оригинального, многостороннего и поучительного[92].

Для Гегеля все поучительное всегда наглядно. На поучительное можно смотреть со стороны, и этот взгляд окажется по-настоящему тревожным и волнующим. Мы со стороны лучше оценим то, что иначе бы стало слишком привычным, и в чем-то в ходе этой оценки изменимся сами. В нас начнется внутренний диалог, состоящий из сомнений в том, действительно ли это поучительное самое ценное, и из ответов на эти сомнения. Это уже не уговаривание себя, не самоубеждение, но настоящее самовоспитание.

И как только мы обратимся к произведениям античной классики вновь, этот внутренний диалог, воспитывающий и формирующий нас, превратится в восхищенное признание, придав по-настоящему благородную форму нашей душе. Ответы наши самим себе прозвучат яснее, взгляд на античные памятники сделается торжественнее, и мы сами почувствуем в себе то достоинство взрослых людей, которого не ощущали раньше. Мы начинаем видеть и общественную жизнь не как продолжение частных интересов, но как большую драму, в которой мы стали героями во всех смыслах:

Полнота конкретного присуща как форме, так и содержанию, а именно содержание касается человеческой жизни вообще и преимущественно общественной жизни. То, что по духу нового времени ускользает от нашего созерцания и участия, – страсти, деяния и усилия народов, великие отношения, составляющие спаянность гражданского и морального порядка, на чем зиждется жизнь государств, состояние и деятельность индивида, – все это оживает перед нашим взором. Классическое время находится на золотой середине между грубой добротностью нации в ее