class="p1">В октябре 1860 года Бисмарк вместе с Александром П и его свитой отправился в Варшаву на встречу российского императора с прусским принцем-регентом и австрийским императором. Однако свидание трех монархов стало лишь бледной тенью былого союза «трех черных орлов». Никакие важные договоренности достигнуты не были; австророссийские отношения по-прежнему находились в районе точки замерзания. Не оправдались и надежды Бисмарка на получение министерского портфеля. «Мой паша в ужасном волнении. Пребывание в Берлине, тамошние беспомощность и путаница снова заставили кипеть его кровь. Похоже, он считает, что его час скоро придет, — писал Шлёцер в ноябре 1860 года. — Но подходит ли он Пруссии? Подходят ли ему пруссаки? В узком, ограниченном пространстве — этот вулканический темперамент!»[281]

Летом 1861 года Бисмарк отправился в отпуск в Померанию. В стране нарастал внутренний кризис, и кабинет министров в полном составе ушел в отставку. По указанию Вильгельма, ставшего в январе королем Пруссии, посланник приехал сначала в Берлин, а затем в Баден-Баден, где составил меморандум, посвященный решению германского вопроса. В нем он в основном повторил свои прежние тезисы, обращая внимание монарха на немецкий народ как потенциального союзника прусской монархии. Бисмарк писал, что в рамках нынешнего Германского союза изменить сложившееся положение — крайне невыгодное и для Пруссии, и для немецкого народа — невозможно, и делал революционное предложение: создать общегерманский парламент, при помощи которого Берлин мог бы преодолеть партикуляризм немецких династий. При этом он признавал, что вероятность создания подобного органа в настоящий момент невелика, и предлагал осуществлять плавную политическую интеграцию через структуры Немецкого таможенного союза. Однако Пруссия должна открыто предложить проект реформы Германского союза, чтобы приобрести моральное лидерство в Германии и опереться на национальное движение[282].

Еще более откровенно Бисмарк высказывался в своем письме своему давнему другу, а теперь военному министру Альбрехту фон Роону: «Из монарших домов от Ганновера до Неаполя ни один не поблагодарит нас за наши симпатии, и мы практикуем по отношению к ним чисто евангельскую любовь за счет безопасности собственного трона. Я верен своему князю вплоть до Вандеи, но по отношению ко всем остальным я не чувствую ни в единой капле своей крови даже тени желания пошевелить пальцем во имя их спасения»[283]. Ради сохранения прусской монархии Бисмарк был готов с легкостью пожертвовать монархическим принципом — позиция, которая некоторое время спустя привела его к окончательному разрыву с бывшими покровителями. Однако уже сейчас некоторые консерваторы категорически возражали против того, чтобы назначить главой правительства «человека, который будет действовать революционно вовне, дабы иметь возможность быть консервативным внутри»[284].

Следующие два месяца Бисмарк провел в сельской тиши, дорабатывая свой меморандум и безуспешно ожидая вызова в Берлин. В октябре 1861 года он присутствовал на коронации Вильгельма I в Кёнигсберге, а затем вернулся в Петербург. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли промозглый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет — все это вызывало депрессию. Фридрих фон Гольштейн[285], на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории, что делал только изредка в особенно симпатичной ему компании. Общее впечатление неудовлетворенного человека, отчасти болезненная ипохондрия, отчасти недостаточное смирение с тихой жизнью, которую вел тогда прусский представитель в Петербурге. В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него — одно и то же»[286].

В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг […]. Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шёнхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку […]. Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[287]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. Однако эти заявления не следует принимать полностью за чистую монету: на самом деле прусский посланник всей душой стремился в Берлин, на министерский пост, к активной деятельности. Что, естественно, не исключало разочарований и перепадов настроения.

Возможно, в других условиях пессимистические прогнозы оправдались бы. Бисмарк вполне мог задержаться на петербургском посту еще на десятилетие. Такие сроки вовсе не были редкостью в XIX веке — Ганс Лотар фон Швейниц[288], один из преемников Бисмарка в Петербурге, провел в российской столице более шестнадцати лет. Однако, как это уже бывало, ситуацию изменил глубокий политический кризис в Пруссии, открывший для «выставленного на Неву» дипломата новое «окно возможностей». В марте 1862 года решение об отзыве Бисмарка из Петербурга было принято, и 10 мая он прибыл в прусскую столицу. Начинался новый этап в его биографии.

В России — во многом с легкой руки Валентина Пикуля — сложилось весьма искаженное представление об итогах пребывания Бисмарка на посту прусского посланника в Петербурге. Считается, что он обзавелся уникально глубоким и правильным для европейца пониманием страны и людей и с тех пор относился к России, может быть, без любви, но с невольным восхищением и боязливым уважением. Все это не соответствует действительности. Как справедливо отмечает Василий Дударев, «было бы неверным считать Бисмарка русофилом»[289]. Во многом «железный канцлер» разделял стереотипы, господствовавшие в Западной Европе. Образ России, сложившийся у Бисмарка, подробно рассмотрен в отдельной книге[290], поэтому здесь остановимся на нескольких кратких тезисах, характеризующих его взгляды по этому вопросу.

Стоит начать с того, что Бисмарк был сторонником популярных в XIX веке расовых теорий. Он считал, что в Европе существуют три основные расы — германская, галльская и славянская, — каждая из которых обладает различными характеристиками. По словам «железного канцлера», германская раса — «это, так сказать, мужской принцип, который играет во всей Европе оплодотворяющую роль. Кельтские и славянские народы — женского пола»