– Лет через двести потомки того короля потеряли власть, но не в результате мятежа – династия пресеклась естественным образом, не оказалось прямого наследника. Но члены фамилии до сих пор старый и уважаемый род, мы с ними в дальнем сродстве…

– А у тебя есть крестьяне? – Я не собирался вникать в здешние общественные отношения, вообще чересчур интересоваться этим миром, но любопытство пересилило.

– Нет, конечно, – сказала Алатиэль. – Я ведь тайон… незамужняя дочь. Когда я выйду замуж, мне, понятное дело, родители дадут в приданое сколько-то деревень, скорее всего, шесть, как принято… впрочем, любящие родители дают и больше. Но меня пока совершенно не привлекает замужество, и нет такого человека…

– Гораздо интереснее скакать с мечом, да?

– Не говори так! – воскликнула Алатиэль сердито. – Я член Братства, Посвященная, и хочу избавить наш мир от ватаков!

– Ну прости, я не хотел тебя задеть, – сказал я примирительно. – А у твоего отца много крестьян?

– У нас считают не по головам, а по деревням, – ответила Алатиэль все еще чуточку обиженно. – И по богатству земли. У отца шесть раз по шесть деревень, и почти все земли третьего, высшего разряда. Владения тянутся на несколько часов конного пути, есть две реки с мельницами, четыре пошлинных моста, леса…

Это было произнесено с несомненной гордостью.

– Крестьян продают? – спросил я.

– Только семьями, а еще – когда требуются невесты и женихи. Ну, крепко разорившись, случается, и деревнями.

– И ватаки эти порядки не поменяли?

– Ни в какой степени.

Возможно, подумал я, дело еще и в том, что ватаки превосходят в технике, но не в общественном развитии. Захватили живущую в самом густопсовом феодализме страну, но оставили строй в неприкосновенности. Любопытно, а какая у них выгода? Все захваты, что колоний, что более слабых государств, всегда преследовали какие-то выгоды – но здесь, как я понял, ни земли не отобрали у прежних владельцев, ни, Грайт мельком упоминал, налоги не повысили. Какие-то стратегические выгоды? Допустим, только через это королевство они могут переходить из мира в мир – и намерены, обжившись, пойти дальше… но и это мне должно быть неинтересно…

Алатиэль с видом прилежной ученицы принялась рассказывать, как устроена здешняя жизнь – как крестьян продают, в каких случаях владельцы им покровительствуют. Мне это было неприятно: не вижу ничего хорошего в мире, где людей продают, как скот, – как не так уж и давно обстояло с моими не такими уж отдаленными предками. Впрочем, вопрос сложный: преподаватель истории нам рассказывал, что в старые времена иные крепостные, ушедшие от помещика на оброк и разбогатевшие (вплоть до того, что некоторые становились миллионерами), покупали уже себе деревеньки с крепостными крестьянами и преспокойно ими владели. И на волю не отпускали, и безусловно драли три шкуры не хуже помещиков – иначе зачем покупать? Слабовато в те времена было с классовой солидарностью – или все дело в той самой кулацкой психологии…

Алатиэль увлеклась, с большим воодушевлением повествуя, как прекрасна и совершенна жизнь с разделением на готангов и низших: и продавать крестьян без земли нельзя, и в случае недородов нужно выдавать им зерно и овощи из запасов готанга совершенно безвозмездно, и еще многое. Одним словом, применяя термины политграмоты, сделала меня объектом феодальной пропаганды. Так и подмывало спросить: если крестьянам столь прекрасно живется, что же эта дворяночка не поменяется местами с какой-нибудь своей крепостной?

Я, конечно, промолчал, не хватало еще вести идеологические дискуссии с юной дворяночкой, абсолютно не подкованной в единственно верном учении – да наверняка и во всех прочих тоже. Глупо и бессмысленно для случайного гостя в этом мире. Однако и ехать молча было бы чертовски скучно. И, кажется, я нашел неплохой способ ее переключить: и скоротать монотонную дорожную скуку удастся, и не придется выслушивать ничего неприятного…

А потому, улучив подходящий момент, я непринужденно спросил: наши платья кажутся ей простоватыми, а вот как у них обстоит с женскими нарядами?

И угодил в яблочко. Я вовсе не считал Алатиэль глупой или простушкой, но знаю по опыту: даже очень умные девушки (особенно красивые) будут болтать о женских модах, пока язык не устанет…

Так и произошло. Алатиэль легко купилась и пустилась рассказывать о женских платьях этого мира: какие здесь есть материи, кружево, ленты-банты, чулки и туфельки, какой длины платья положены разным сословиям, от готангов до крестьянок, и чем разные сословия имеют право платья украшать, и какие наказания предусмотрены для нарушительниц строгих правил, и какое значение цвет платья порой играет в куртуазии, и символом чего служат те или иные цвета…

Вот об этом она повествовала с гораздо большим воодушевлением, чем тогда, когда пыталась меня учить феодальной политграмоте. Я слушал ее не так уж внимательно, но ту самую дорожную скуку скрашивало. А кое-что было и в самом деле интересно: например, что собравшиеся пожениться юноша и девушка должны носить (и только они) платья и кафтаны исключительно синие, с продольными золотистыми полосами. Ну, предположим, Наташка в таком платье выглядела бы как принцесса, а вот я в синем костюме с золотистыми полосами – наверняка дурак дураком…

Равнина казалась бесконечной, зеленые невысокие кусты в гроздьях алых цветов от горизонта до горизонта. Безлюдье, словно, кроме нашей недлинной кавалькады, в этом мире больше не осталось людей и коней. Вокруг щебетали какие-то мелкие птахи, при нашем приближении перепархивали подальше довольно лениво – видимо, люди здесь проезжают редко, на птах не охотятся, и они не видят в нас угрозы. За все время с тех пор, как выехали из леса, Грайт ни разу не сверился ни с картой, ни с компасом, но не так уж редко поглядывал на солнце, явно хорошо по нему ориентировался. Что до солнца, оно, мне показалось, еще не достигло здешнего зенита, а если и достигло, пока что не двигалось к закату. А вот кирпичного цвета полумесяц с острыми концами, оказалось, исчез за горизонтом – я не смотрел в небо и не заметил, когда это произошло. Зато слева над равниной показался кругляшок размером с яблоко, светло-желтый с белесыми пятнышками, медленно, но целеустремленно поднимавшийся выше и выше. Нетрудно было определить, что у этой планеты самое малое два спутника, в отличие от Земли, – как у Марса.

Правда, вскоре оказалось, что слово «планета» здесь решительно не в ходу. Что выяснилось косвенным образом: Алатиэль, когда ей самой определенно наскучило болтать о платьях и модах, с живым любопытством поинтересовалась: а на спине какого чудовища стоит наш мир? Несколько раз