— Молчать, проклятый! — Лигенза выбил кубок из рук слуги и наотмашь ударил его по лицу. — Всё одно помирать... — Он снова зашёлся в приступе кашля.

Ясек отпрянул, распластавшись по полу. Лигенза тяжело навалился на стол, на губах его выступила кровавая пена.

— Всадник — это кто-то из тех, кому отказали либо панна, либо вы сами, пан каштелян, — как ни в чём не бывало, продолжал Дыдыньский. — Вспомните-ка, скольким магнатским сынкам вы велели поднести чёрный суп.

— Их было больше, чем звёзд в небе. Не отдам дочь всякому сброду... И хватит допросов! Не то забуду о нашем уговоре!

— Вы дали мне, пан, благородное слово — nobile verbum, что когда сыщу убийцу, награда меня не минет. А слово каштеляна — не пустой звук!

Лицо Лигензы побагровело. Рука, указующая на Дыдыньского, тряслась всё сильнее.

— В первый наш разговор пан Нетыкса обмолвился о неком Веруше... Кто он таков?

— Простолюдин... — прохрипел каштелян. — Я... Против закона... — Лигенза осёкся, грузно рухнул в кресло, лицо его наливалось чернотой. — Господи Иисусе! Спаситель... воздуха нет! — Он судорожно рванул застёжку атласного жупана.

— Ясек! Нетыкса! Живо сюда! — Дыдыньский вскочил с места. Двери с грохотом распахнулись. В комнату влетели Ясек, слуги и замковый лекарь. Они подхватили хрипящего каштеляна, сражённого ударом, и поспешно понесли в соседние покои.

Дыдыньский протяжно вздохнул и вышел на галерею. Облокотившись о перила, он прислушался к доносившемуся снизу стуку молотков. Возле входа в замковую часовню столяр сколачивал кресты из брусьев, а двое слуг вносили внутрь простые сосновые гробы.

Дыдыньский побрёл к себе. Поднявшись по лестнице и миновав длинный коридор, он замешкался в портретной зале. Его внимание вновь привлекло полотно с изображением обоих каштеляничей — Самуила и Александра. Что-то в картине заставило его насторожиться.

Почему на ней два герба? Один — несомненно Любич Лигензов, а второй — диковинный, рассечённый столбом щит с четырьмя лилиями. Не герб Лигензов. И вовсе не польский герб.

Братья были написаны неестественно близко к правому краю полотна. Словно их потеснили. Должно быть, геральдический щит у их ног некогда красовался в самом центре картины...

Дыдыньский качнул головой и направился к своим покоям. Толкнув дверь, он заметил на полу сложенный вчетверо лист. Развернув его, прочёл:

Вельможный, Достопочтенный и Многомилостивый мне Пан Брат! Случились события, о коих я должен поведать тебе нечто важное. Ожидаю тебя нынче вечером в корчме «Под саблями» у корчмаря Берка на краковском тракте.

Подписи не было. Дыдыньский смял бумагу в кулаке. И невольно стиснул рукоять сабли.

7. «Под саблями»

Корчма «Под саблями», что стояла на тракте из Львова в Краков, снискала своё название за нескончаемые свары да сабельные потехи, что творились в её стенах. Здесь паны-братья сговаривались на поединки, а саму корчму исправно сжигали каждые несколько лет. В последний раз это учинили взбунтовавшиеся солдаты львовской конфедерации. Впрочем, и за минувший год в половицы, столы да лавки впиталось столько шляхетской крови, что хватило бы выкрасить все жупаны Русского воеводства в кармазин.

Корчма ломилась от люду. Дыдыньский едва протискивался сквозь толчею гербовой шляхты. С улыбкой кивал по сторонам, отвечая на приветственные возгласы панов-братьев. Как не приветствовать — его знали и привечали во всей Перемышльско-Саноцкой земле, а за дубовыми столами, иссечёнными ударами сабель да чеканов, гулял весь цвет шляхты с этого края Речи Посполитой. Доведись пану Дыдыньскому очутиться в каком-нибудь трактире далёкой Франции али Нидерландов, его бы окружали кислые бледные рожи тамошних щёголей, что куриными глотками тянут вино из бокалов. Зажиточных мещан да трусливых кавалеров в напудренных париках. Людишек чопорных да жеманных, что слова сквозь зубы цедят да трясутся, как бы не дай Бог каплю из бокала не пролить али под стол с перепою не свалиться.

К счастью, это была корчма в Речи Посполитой, и пана Яцека окружали разрумянившиеся простецкие лица польской шляхты, а в уши били пьяные песни да разудалые возгласы. Он видел рожи, расписанные шрамами от сабельных ударов, с шишками да следами пороха. Лица румяные и бледные, с носами, что багровели от хмельного, учёные, хоть и с бесовским блеском в глазу. Русые и тёмные бритые чубы, пышные усы — иные кривые, подрезанные соседом али соперником в борьбе за панну. Лица добродушные и открытые, захмелевшие, весёлые, но паче всего — честные.

Дыдыньский вглядывался в толпу, но не приметил, чтобы кто из гостей подал ему знак. Так он прошёл через всю залу, пока не заглянул в маленький альков. Заглянул — и остолбенел.

Нетыкса.

Шляхтич восседал над кружкой пива. Сонно покачивался, уставившись в никуда. Стало быть, поджидал?

Дыдыньский шагнул в альков. С грохотом пододвинул лавку к столу и развалился поудобнее. Нетыкса приоткрыл один глаз.

— Наконец-то пожаловал, пан Яцек. Заждался я тебя...

— Внемлю.

— Сам, чай, ведаешь, о чём речь пойдёт...

— О всаднике.

Нетыкса зыркнул вправо, после влево, будто опасаясь чужих ушей.

— Всадник тот на честь и доброе имя Лигензов замахнулся. А пуще всего — на то, что пан в Сидорове пуще жизни бережёт. На каштелянку!

— Под венец умыкнуть хочет?

Нетыкса усмехнулся, опрокинул остатки пива и отставил пустую кружку.

— Всадник на вороном коне, что из тумана является. Непобедимый, неуловимый. Быстрый аки змей, отважный аки лев и... справедливый аки сама смерть.

— Как имя его?! Молви!

Нетыкса уставился в пустоту. Повисла тишина, даже в общей зале примолкли пьяные голоса.

— Ведомо мне, кто сей всадник, — прошептал он. — Знаю всю его историю. И каштелян знает, да не откроет тебе вовек, ибо до сих пор не верит, что такое могло статься. Сей всадник — призрак.

— Призрак?!

— Думал я, не восстанет чёрный дьявол из могилы. Ан ожил, поднялся из мёртвых, хоть своими очами видел я отрубленные головы его товарищей.

Дыдыньский впился взглядом в очи Нетыксы.

— Так что же? Молви, молви, пан брат!

— Был у каштеляна слуга, — начал Нетыкса, — некто Христиан фон Турн. Выдавал себя за вюртембергского дворянина, но, сдаётся мне, был он не кем иным, как силезским ублюдком, что