Утешало то, что Франция выбыла из игры, будучи на пороге революции: «Нам нет причин опасаться больших препятствий со стороны Франции и по ее бессилию»[229]. Лояльным партнером проявил себя Иосиф II: «Будучи верен обязательствам, связывающим меня как союзника с в.и.в., а еще более нежной дружбе и теплой привязанности на всю жизнь, я готов доказать всеми возможными способами, что ваше дело является и моим»[230]. Правда, войну он объявил с некоторым опозданием, 29 января (9 февраля) 1788 года.

План похода балтийского флота на Средиземном море пришлось отменить: без санкции владычицы морей, без ее готовности предоставить свои порты для стоянки на пути, нечего было и думать о снаряжении экспедиции к Архипелагу.

Главный ударный кулак представляла Екатеринославская армия Г. А. Потемкина – свыше 80 тысяч человек. В ее задачу входило занятие междуречья Буга и Днестра, взятие Очакова, оккупация Бессарабии, штурм Бендер. Австрийцам поручалась осада Хотина. Опытному полководцу П.А. Румянцеву предстояло командовать, по сути дела, вспомогательной Украинской армией (30 тысяч солдат и офицеров) с задачей следить за Польшей, обеспечивать стыки российских и австрийских сил и удерживать фронт в междуречье. Налицо была явная дискриминация старого фельдмаршала в пользу царицына любимца.

Турки не собирались пассивно наблюдать за сосредоточением сил противника, а хотели навязать ему свой план действий, имея в виду возвращение Крыма. Проба сил произошла на полуострове Кинбурн. На беду османов войсками там командовал Суворов. 1 (12) октября произошла высадка отборного отряда янычар, оборонявшие позиции российские рекруты было дрогнули, но генерал их остановил и сам повел в контратаку. Десант погиб почти полностью.

Иначе складывались дела на море. Посланная к Варне эскадра попала в страшный шторм, разметавший корабли. Потемкина печальная весть о бедствии, преувеличивавшая его размеры, повергла в отчаяние: «Флот севастопольский разбит бурею… Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки». Фельдмаршал просил сложить с него командование: «Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком». Не дожидаясь ответа, он известил Румянцева о своем намерении.

Екатерина была разгневана, отсюда – необычайно резкая для нее отповедь любимцу: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». «Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, вы принадлежите мне»[231]. Государыне пришлось заниматься делом, еще более серьезным, нежели отставка Потемкина – тот просил у Румянцева совета насчет целесообразности вывода войск из Крыма для усиления обороны Херсона и Кинбурна. Румянцев счел это нецелесообразным, а о письме Потемкина сообщил в Петербург. Екатерина была решительно против. Ей пришлось утешать и успокаивать друга: «Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух», и даже преподать ему стратегический совет: «Начать же войну эвакуацией провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего. Равномерно – сдавать команду, достоинства, чины и неведомо чего… Все сие пишу тебе как лутчему другу, воспитаннику моему и ученику». И уже официально и по-французски: «Вы нетерпеливы, как пятилетнее дитя, тогда как дела, Вам порученные в сию минуту, требуют невозмутимого терпения». Видимо, нелегко было государыне учинять разнос самому близкому ей человеку. В постскриптуме она еще раз обратилась к возможным последствиям эвакуации Крыма: «Чрез то туркам открылась <бы> паки дорога, как то сказать, в сердце империи, ибо в степи едва ли удобно концентрировать оборону»[232].

Тем временем в Севастополь вернулись суда (за исключением одного), с порванными парусами, а то и без мачт, с многочисленными пробоинами, но на плаву. У Потемкина отлегло от сердца.

1788 год принес новые хлопоты и огорчения. Берлинский двор не собирался безучастно созерцать возможное территориальное расширение Австрии и рост российского могущества. Первый министр Э. Ф. Герцберг сочинил далеко идущий план перекройки карты Восточной Европы: пусть Иосиф и Екатерина застрянут на Балканах, Пруссия же, опираясь на британскую поддержку, добьется передела Польши, забрав себе Торн (Торунь) и Данциг (Гданьск), взамен же отдаст Речи Посполитой отобранную у Австрии частью Галиции. Кайзеру предполагалось в утешение предоставить Дунайские княжества[233].

В противовес австро-российскому альянсу образовалась коалиция Англии (морская мощь), Пруссии (овеянная славой побед армия Фридриха II) и Голландии. Не было уверенности, что в стороне останется Польша, раны, нанесенные ей разделом, не затянулись. Но беда, как всегда, пришла с неожиданной, шведской стороны. Казалось бы, потерпев дважды поражение, утратив ранг великой державы, Стокгольму следовало бы успокоиться. Но не таков был король Густав III, по ее словам, лукавец, глупец и лгун, «нет лжи, которой он на меня бы не рассеивал». В свете дальнейших событий она даже заподозрила – «не сошел ли с ума» кузен?[234].

По Петербургу ходили слухи, которым верилось и не верилось. Царица сообщала о них Потемкину: «Говорят, будто он хвастает, что приедет в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I и поставить свою». Переданные королем условия мира не вязались со здравым смыслом: возвращение Швеции части Карелии, включая Кексгольм; разоружение Балтийского флота; шведское посредничество в переговорах России с Высокой Портой о мирном урегулировании при условии передачи последней Крыма (Густав успел заключить с Турцией союз). Сообщенный ей текст документа царица назвала «сумасшедшей нотой»[235].

Шведы двинули на Петербург армию в 36 тысяч штыков, у россиян на месте оказалось менее 20 тысяч. Но вторгшиеся застряли у первой же крепости Нейшшлот, а российская дипломатия подготовила диверсию со стороны Дании. Та вступила со Швецией в войну. Правда, под давлением с британской стороны датчане свернули операции, но Густав все же очистил Карелию. «Лукавый унес шведского короля. Мечется, будто угорелая кошка», – сообщала государыня своему другу[236]. В июле 1788 года адмирал С.К. Грейг в сражении у острова Гогланд разбил неприятельскую эскадру и блокировал ее в Свеаборге.

Недруги России образовали полукольцо на ее западных рубежах: Швеция – Англия – Пруссия – Польша – Турция; война со всеми – а такая опасность существовала – превратилась бы в европейскую. О перспективах Екатерина писала со свойственной ей образностью: отдача Финляндии, а может быть и Лифляндии – Швеции; Белоруссии – Польше; земель по реку Самару – туркам. И боевой дух царицы вскипал: «они позабыли себя и с кем дело имеют, в том и надежду кладут, дураки, что мы уступчивы будем!» Остается не дипломатические кружева плести, а добиваться торжества на поле брани: «Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидим, как осядутся как снег на степи после оттепели», а то «прусский дурак (то есть король Фридрих Вильгельм II. – Авт.) не унимается». Этот последний вызывал особую тревогу,