расстоянии в прошлом. Я всегда любила лето, сезон, когда можно жить по полной: сбросить бесконечные слои одежды, пропитаться теплом, насладиться цветами, фруктами, песком, грозами и изобилием зелени. Буря, сотрясающая мою семью, еще не прошла, и я не уверена, что она закончится скоро, если это вообще случится. В начале лета у меня не было сил заниматься садом, как обычно это делаю, и пустынные участки земли, теперь заполненные сорняками вместо душистых трав и ярких анютиных глазок, упрекают меня каждый раз, когда прохожу мимо. Сейчас у меня нет сил, чтобы приносить в дом свежесобранные вишню и персики из садов, по которым раньше так любила бродить, и я равнодушно наблюдаю, как птицы сметают все до последней ягодки с моих кустов черники, даже не пытаясь им помешать. Мой самый большой домашний ремонт — попытка наладить отношения между Майклом и двумя из троих наших детей, которые все еще отказываются с ним разговаривать, — заглох на корню. И все же, пусть для этого и нет никаких оснований, я чувствую проблески надежды: после напряженной зимы важна даже капля оптимизма. Представляю себя ростком цветка, пробивающимся из-под снега, как нечто чудесное и драгоценное. Я хрупкая, но даже самый сильный заморозок не может помешать мне пробиться из почвы. Эта ассоциация придает мне смелости, которую я раньше никогда не замечала в себе.

Я почти полностью поглощена подготовкой к надвигающемуся отъезду Дейзи в колледж. Она ясно дает понять, что присутствие Майкла в день заселения заставит ее волноваться еще сильнее, чем сейчас. Чтобы пережить это событие, мне очень не хватает партнера — кого-нибудь, кому я смогу улыбнуться, греясь в лучах хорошо выполненной работы, кого-нибудь, кто возьмет меня за руку, когда наступит время уходить и оставить дочку одну, — но рядом никого нет.

В который раз повторяю себе, что все должно быть иначе, печалясь о том, что вехи, которые мы мечтали пройти вместе, теперь принадлежат мне одной.

Мы возвращаемся в город на несколько дней, чтобы закончить сборы, и по дороге из-за всех изменений, что уже произошли и еще произойдут в нашей семье с отъездом Дейзи, во мне разрываются накопившиеся давление, грусть и тревога и выплескиваются ненавистью и разочарованием. Это в равной степени исходит от всех нас в машине: меня, Дейзи и Хадсона (Джорджии посчастливилось остаться на севере штата, у моих родителей). Мы словно наэлектризованы, и я вынуждена остановить машину на стоянке, чтобы никого не ударило током вырывающихся наружу эмоций. Дейзи злится на Хадсона за отстраненность и угрюмость; Хадсон злится на Дейзи за то, что она сбегает от нас и бросает его; оба злятся на меня за то, что я не могу склеить нашу семью, но, что еще хуже, им меня жаль. И все мы в ярости на человека, положившего начало этой неразберихе, которого с нами нет. Я складываюсь пополам, голову кладу на руль и реву так, как никогда раньше, издавая какие-то животные звуки, сотрясающие все тело. С грустью мне еще удается как-то справиться, но ядовитые пары гнева, исходящие от всех нас, душат. Дейзи молча кладет мне на колени салфетки из бардачка. Когда я наконец поднимаю голову, замечаю Хадсона в зеркале заднего вида: он смотрит на меня с враждебностью и презрением.

— Нам нужно прекратить злиться друг на друга, — говорю тихо, но уверенно, выдерживая его взгляд в зеркале. — Я готова принять на себя вашу грусть и, если это потребуется, дни напролет выслушивать стенания, но больше не желаю быть грушей для битья. Если вы проверяете, как далеко можете зайти, прежде чем я сломаюсь, то знайте: вы почти у границы. Если не нравится жить со мной, можете переехать к отцу. У вас есть выбор.

Дейзи и Хадсон молчат, пока я выезжаю на трассу.

Вернувшись в город, мы разбегаемся словно чужие. Я иду прогуляться, чтобы проветрить голову, и неподвижно замираю посреди тротуара, наблюдая, как люди проходят мимо в разных направлениях. Меня поражает: когда все в этом городе стали такими красивыми? Кажется, я никогда не замечала, какие привлекательные, подтянутые жители Нью-Йорка. Внезапно каждая проходящая мимо женщина кажется соперницей, и я падаю духом: мне не сравниться с их яркостью. Как им вообще удается выделяться из толпы? Моя новообретенная сексуальная сила и уверенность испаряются, превращаясь в маленькую лужицу в сточной канаве. Оба образа, с которыми я десятилетиями идентифицировала себя, — любящая жена и преданная мать — покоятся на зыбкой почве, а мой совершенно новый способ определения себя как желанной женщины просто исчезает, и я осознаю, что принимала за настоящую себя выдуманный образ. Очевидно, мои успехи с ухажерами были случайными, маленькие победы на любительском уровне заставили меня наивно поверить, что я готова к свершению больших дел. Пока мне казалось, что все глубже разбираюсь в самой себе, на самом деле я медленно теряла то непрочное понимание себя, которое еще оставалось.

Представляю себя почти двадцать лет назад на углу булочной в Верхнем Вест-Сайде, когда безуспешно пыталась забеременеть, в то время как подругам достаточно было моргнуть, чтобы завести ребенка. Я же, казалось, была обречена на бесплодие и впала в депрессию. Терапевт тогда посоветовала мне заняться чем-нибудь, что приносит удовольствие, и я рассказала, что самое большое счастье для меня — это убраться в квартире воскресным утром после ухода Майкла на работу, а затем отправиться в булочную за тремя итальянскими печеньями и чашкой кофе, который я не спеша смаковала, перебирая кипы рабочих рукописей. Терапевт посоветовала так и сделать — вернуть в жизнь простые радости, напомнить самой себе, что такое счастье.

Будучи прилежной ученицей, повинуюсь ее указаниям. Прохожусь пылесосом по всей квартире, полирую обеденный и деревянные журнальные столы, оттираю десять квадратов линолеума, постеленного в кухне и ванной, и покидаю крошечную квартиру в ее блестящем великолепии. Дойдя до булочной, останавливаюсь у входа, в оцепенении глядя, как другие покупатели входят и выходят. Через витрину мне виден стеклянный прилавок с печеньем, и я не испытываю ничего, кроме недоумения: это когда-то делало меня счастливой? Эти крошащиеся, аляповато украшенные печенья? Борьба за место в очереди со всеми этими парочками, толкающими огромные детские коляски? Я отчаянно хотела стать матерью, сюсюкать с ребенком и чтобы Майкл замечал: у малышки его глаза, но моя улыбка. Мне хотелось познать это ощущение растущей внутри меня жизни — и печенье должно было принести мне хоть какую-то толику радости. Мне нужны были не крошки, а вся булочная целиком. Я испытывала отвращение к самой себе, простачке, которую в прошлом одурачило такое