Я приваливаюсь спиной к бункеру и пережидаю приступ. С бульканьем, похожим на полузадушенное дыхание, волны накатывают на песок.

Море – как вся моя жизнь. Океан текучего серого металла.

Мертворожденная жизнь.

Кажется, я слышу собачий лай, но не могу определить, близко он или далеко.

Я словно съеживаюсь, в то время как остальной мир разрастается до бесконечности. Я чертовски маленький и одинокий.

Сделай это сейчас, думаю я. Сделай.

Я достаю из сумки револьвер, снимаю с предохранителя. Поднимаю руку, направляю дуло в висок. Так просто.

Всего одно короткое движение указательным пальцем – и шум в голове исчезнет.

Движение, которым является моя жизнь, прекратится, а земля продолжит вращаться, словно ничего не случилось. Всего через несколько часов ветер занесет отпечатки моих ног песком.

Но я не стреляю.

Не сейчас.

Внезапно до меня доносятся быстрые шаги, чьи-то штаны шуршат по траве и ботинки – по ракушкам.

Лает собака. Тень светит бледным светом.

Я чувствую влажный запах майоровой собаки и мягкую, теплую руку старика на запястье.

Указательный палец на курке, и я стреляю прямо в тень.

Лает собака; из-за пелены слез трудно разглядеть что-либо, но я понимаю, что тело лежит на земле рядом со мной.

Я поднимаюсь и стреляю в неподвижный ком еще четыре раза.

Четыре громких хлопка – как четыре коротких стука в дверь, ведущую к несчастью.

Эйстейн потом говорил, что он чуть не истек кровью. Но Симон знал, что делает, и сильно сомневался в словах Эйстейна.

Ту симпатичную девушку с повязкой звали Ванья; в туалете она заклеила Симону рану пластырем. Они немного пообжимались, а потом смылись, прихватив с собой пару бутылок вина.

Симон не мог понять, есть ли Ванье хотя бы шестнадцать. Но пила она, как алкоголик со стажем, а ее слова были словами человека, прожившего долгую жизнь.

Ванья достала свой телефон и поставила музыку.

Симон тут же узнал песню и обрадовался, что им нравится одно и то же.

«Ever since I was eight or nine I’ve been standing on the shoreline[11]».

Он взглянул на серое, как металл, море, лег на бок и посмотрел ей в глаза. Ничего не сказал – пусть музыка говорит.

«Always waiting for something lasting[12]».

Ванья наклонилась и поцеловала его.

– Следующая строчка – для тебя, – сказала она и стала подпевать: – «Lose your hunger you lose your way, get confused and you fade away[13]».

Именно так, подумал Симон; ему не хотелось возвращаться в Стокгольм, где все такое темное, депрессивное. Жизнь может быть чем-то гораздо бóльшим. Она может быть и вот такой – лежать на песке рядом с симпатичной девушкой.

«Oh, this town kills you when you are young[14]».

Они говорили не больше часа, но Симон успел рассказать, что у него есть сестра, он ненавидит своих родителей, и прежде всего – отца и подумывает перебраться в Норрланд. У него там родня, и переезд мог бы оказаться шансом начать все сначала. Сделать новый выбор.

– Ты правда хочешь умереть? – спросила Ванья, ложась на него. – Я хотела умереть вчера, и позавчера, и вообще сколько себя помню. А сейчас – не хочу. – Она принялась неловко расстегивать его ремень.

– Да, хочу, – ответил Симон, позволяя ей продолжать неловкие попытки. – Голод – это про то, чтобы умереть.

Музыка из телефона заполняла пространство между их лицами.

«You die young. You die when you’re young. You die when you’re young[15]».

Ванья сказала, что верит ему, потому что тоже была на концерте. Кое-кого из публики тошнило, но сама она стояла, как парализованная. Если смысл был «умереть», то Голод сумел его донести.

Симон спросил, что Ванья чувствовала во время концерта, – и по ее ответу понял, что ей больше шестнадцати. Душой она, может быть, старая женщина.

– По-моему, так напыщенно! Много насилия, все слишком напоказ. На самом деле – совершенно бессмысленный концерт.

Ванья усмехнулась, и он почувствовал, что она ему нравится.

– Хочешь сказать, что Голод – это абсолютная аморальщина? – Он хохотнул, когда Ванья погладила его живот под свитером.

– Голод – это абсолютная пустота, – с уверенностью сказала она, и Симон почувствовал, что у него начинается эрекция.

Впервые в жизни Симон переживал это чувство – что есть на свете человек, который его понимает.

Он чувствовал, что любит ее, и, что бы ни говорил Эйстейн, эта девочка более настоящая, чем Голод когда-нибудь будет.

«We are shadows, oh we’re shadows. Shadows in the alley[16]».

Симон слушал музыку, нежился в голосе Ваньи и под ее руками и наслаждался минутой.

– Раньше человек, убедивший другого совершить самоубийство, считался убийцей, – сказала Ванья, и ее руки скользнули вниз.

У Симона закружилась голова; мысль о том, что он ей нравится, на секунду сделала его счастливым.

Ванья расстегнула на нем джинсы, и он приподнялся, чтобы их легче было стащить.

– Но я считаю это чем-то вроде помощи в смерти, – сказала она.

Она взяла его руку и положила себе на грудь.

Вскоре ее лицо оказалось над ним, он ощутил на щеке тепло ее дыхания. Запах спирта мешался с турецким перцем и дорогим красным вином.

А потом – влажное тепло внутри нее.

Песок холодил спину. Симон закрыл глаза, пока Ванья двигалась взад-вперед.

Ему хотелось остановить время. Навсегда остаться здесь. С ней.

Но что-то в нем сопротивлялось, и он снова открыл глаза.

– Я тебя узнал, – сказал он, не зная точно, что делать.