нему с полулитровой бутылью медицинского спирта, расставив руки и оскалившись, велела всем отойти от него. Все четверо попятились и, не попрощавшись, вышли из квартиры. Мы остались одни, я хотела помочь Илоне, но она резко махнула рукой и велела мне не трогать отца. Тогда я сочла ее поведение за демонстрацию заботы о нем, теперь я понимала, что она боялась, что кровь из открытой раны может попасть на меня и мужчин. Она вымочила в спирте отрез марли и приложила его к исковерканному носу отца. Он зарычал от боли, как дикое животное, попавшее в капкан. Отец извивался на диване, а Илона, вцепившись в его плечи, вдавила его в подушку и не давала встать. Когда он отключился, Илона снова проспиртовала марлю, вытерла кровь с пола и замыла пятна на ковре. Сделав это, она с облегчением выдохнула и выбросила марлю в мусорное ведро. Все это время я сидела на подножке, разделяющей балкон и комнату, и наблюдала за тем, как мой до беспамятства пьяный отец беснуется на цветастом покрывале с бахромой. Комната стала узкой и душной, запах спирта, свежей крови и мутный аромат мальв смешивались с запахами мазута и мужского пота. Горячий свет лампы падал на коричневую кожу Илоны. Мне было стыдно и было невыносимо жалко нас всех за то, что мы все здесь оказались. И не было силы, отменяющей то, что происходило. Не было инструмента, которым можно было отрезать кусок времени и пространства и, завернув их в бумажку, выбросить куда-то подальше, за забор.

Наблюдая за отцом, я думала, что мне он понятен. Я чувствовала, что внутри меня есть что-то, что нельзя до конца накормить, оно было похоже на темноту, которая только и просила о том, чтобы ее уничтожили. Где пролегала граница между этой темнотой и мной самой? Я не понимала. Я знала чувство, которое двигало отцом: им двигало желание выйти из себя. После тяжелой семнадцатичасовой смены в кофейне я приходила домой, спускала штаны до щиколоток и долго сидела, испытывая небольшое облегчение. Джинсовая ткань была тяжелой, она пахла кофейными маслами и кухней, моей промежностью и потом, на внутренней стороне были видны кусочки отшелушившейся кожи. Я рассматривала свои джинсы и принюхивалась к ним. Мне часто хотелось выйти из себя, как я выходила из рабочих джинсов. Мне хотелось снять всю себя. То же происходило с отцом: бытие наедине с самим собой или без дороги было для него невыносимо. В нем была темнота, но эта темнота не делала его романтическим героем или тем, кого нужно жалеть и спасать. Темнота уродовала его и превращала пространство вокруг нас – меня, его и Илоны – в тесное место, где все несчастны.

Я узнала о его смерти рано утром.

За две недели до этого я сделала поддельный пропуск в общежитие для своей любовницы Вероники. Перед самым закрытием она показывала его на пункте охраны и поднималась ко мне на четвертый этаж. Мы спали на моей узкой кровати без подушки под тонкой простыней. Тогда мне казалось, что аскетичный образ жизни даст мне понимание того, как устроен мир, и поможет справиться с приступами тревоги. Но все происходило не так, как я хотела. По ночам, после дня жесткого поста, я объедалась и напивалась дешевым шампанским и пивом, а потом не могла уснуть, потому что мне было холодно и неудобно. Вероника спала на краю, скомкав свою куртку и положив ее под голову. Когда она спала, я рассматривала ее голову, обритую налысо. Мне нравились ее глаза и плотные веки, отороченные темными ресницами. Ее губы складывались в капризный бантик. В утреннем сентябрьском свете все казалось крупным, четко очерченным и ярким. Даже безобразность комнаты общежития с его казенными виниловыми обоями и коричневым линолеумом казалась осмысленной. Мне не хотелось вставать. Я, как всегда, проспала лекции по экономике и теории литературной критики, но могла успеть на историю искусств, которую старалась никогда не пропускать. Я перелезла через спящую Веронику, от нее пахло легким винным перегаром и землистым потом, и подошла к холодильнику, на котором лежала моя белая Nokia. Я увидела семь пропущенных от Илоны и три от матери. Звонки начинались с половины шестого утра, получается, они пять часов пытались до меня дозвониться. В списке входящих я выбрала мать и нажала на вызов. Она ответила сразу и с тяжестью, как будто говорила со мной из глубокого колодца, сказала, что ночью умер отец. Я молчала, она спросила меня, что я буду делать. Сегодня же сяду на поезд и поеду на похороны. Я спросила ее, поедет ли она, и она, помолчав некоторое время, ответила, что еще не решила.

Я купила билет на вечерний поезд. Вероника провожала меня, она не знала, как себя вести, и поэтому все время неловко улыбалась. Я тоже не знала, как себя вести. Мой отец умер совсем молодым, ему было сорок семь лет. Три дня назад он кричал мне в трубку о том, что после выписки инфекционка его долго не забудет. Теперь он лежит в черном пакете в ячейке больничного холодильника. Когда его переместили из реанимации в палату инфекционного отделения, он возмутился запущенности палаты: с потолка широкими полотнами свисала пожелтевшая штукатурка, матрасы на панцирных сетках отсырели, и вата в них скомкалась. Он снял на свой Samsung небольшое обзорное видео о том, в каких условиях приходится лежать больным. Все тридцать секунд, что он дрожащей рукой снимал желтую палату с прогнившими стенами и обнаженными перекрытиями, можно слышать его возмущенный мат. Звонил Илоне и требовал, чтобы она выложила это видео в интернет, чтобы все увидели, в каких условиях лечатся люди в городской больнице. Его требование умиляло меня: оно было основано на представлении об интернете как о большой стенгазете.

Он не понимал, что это видео, как и многие другие, что попадают в интернет, осядет на дне и его никто не увидит. Он едко отзывался о дежурных сестрах. Он понимал, что разруха, с которой он столкнулся, имеет системный характер, но не мог не слить всю свою злость и бессилие на младший медицинский персонал. Я попыталась вступиться за сестер, его это еще сильнее разозлило, он начал обвинять во всем меня. Я молча слушала его ругань. Когда он закончил, тихо произнесла: ну и пошел ты на хуй.

Теперь его ничего не злило и не возмущало. Он лежал в темноте, его череп был раскроен от уха до уха. Я заплатила проводнице за постельное белье, достала его из пакета, застелила