— Смотри внимательно, — велел десятник.

Уставившись на крошечных людей, Семеркет вздрогнул, поняв, что это — искусно нарисованные жители деревни. В углу самая красивая фигурка изображала женщину, играющую на арфе.

— Ой, это же Ханро! — сказал впечатленный Семеркет. — Похожа, как две капли воды!

— Что ж, — подмигнув с грязным намеком, невнятно проговорил Панеб, — мы, мужчины, знаем ее в другом обличье, а? У нас здесь рассказывают историю о том, что Ханро в интимные места укусил москит — и теперь у нее там вечный зуд. — Его вульгарный пьяный смех гулко отдался под сводом, но десятник замолчал, увидев серьезное выражение лица Семеркета. — В чем дело? Дуешься?

— Она — замужняя женщина, Панеб.

Десятник налил себе еще вина.

— Не говори, что сам с ней еще не лег!

— Не лег.

— Тогда ты — единственный мужчина в деревне, который этого пока не сделал!

Панеб пристальней всмотрелся в Семеркета, слегка покачиваясь.

— Скажи… Тебя и вправду не интересуют такие разговоры, а?

— Я думал, мы могли бы поговорить о том, кто, по-твоему, убил твою тетю. Я уже выяснил мнение всех жителей деревни, кроме твоего.

Десятник уставился на него.

— Это был чужестранец, — хрипло сказал он. И спустя мгновение добавил, пытаясь сфокусировать взгляд:

— Или бродяга.

— Панеб…

— Чужестранец или бродяга.

Десятник навис над Семеркетом, яростно сжав зубы. Чиновник понял, что через несколько мгновений Панеб или снова набросится на него, или потеряет сознание. Но вдруг выражение лица десятника изменилось — в голову ему пришла новая мысль, и он горячо подался к Семеркету.

— Знаешь, если тебе нравится здешняя работа, дай-ка я покажу тебе кое-что действительно искусное!

Панеб потащил дознавателя вверх по лестнице, потом — прочь с кладбища, в деревню и, наконец, приволок к своему дому. Там десятник первым делом налил себе еще вина из кувшина, который хранил в кладовой. После, прижав палец к губам и подмигнув, поманил Семеркета в спальню. Покопавшись в сундуке, Панеб вытащил из-под каких-то кож алебастровый сосуд-канопу.

— Посмотри на это! — Панеб благоговейно протянул предмет Семеркету, и тот взял сосуд для хранения внутренностей умерших.

Хозяин дома, шатаясь, пошел искать свечу, потому что к тому времени солнце уже скрылось за холмом, в доме было темно. Панеб с трудом разжег свечу, его толстые пальцы неловко обращались с кремнем. Огонь занялся, свеча вспыхнула.

Сосуд был увенчан бюстом Имсети, человекоголового сына бога Гора, защищающего обработанные внутренности усопших. Известно, что все четверо сыновей Гора охраняли покой мертвых — Имсети, псоглавый Хапи, Дуамутеф — шакал и Кебехсенуф — сокола.

И снова Семеркет подивился тонкости и изяществу работы. Иероглифы были инкрустированы золотом, бог Имсети носил пышный парик из резного ляписа.

— Это сделал мой дед, — выпалил Панеб. — Он в свое время славился такими канопами. Каждый фараон, каждый знатный человек, царицы — все они должны были иметь набор таких сосудов для своих гробниц.

— Красиво! — сказал Семеркет. — И твой дед оставил его тебе?

Вопрос был невинным, но Семеркет немедленно ощутил, как напрягся десятник.

— Аменмес, — ответил Панеб после минутного колебания.

— Что?

— Торговец… Скупщик… из Куша. Его принес мне Аменмес. Он обычно продавал работы моего деда на юге и подумал, что мне бы хотелось иметь эту канопу.

— Должно быть, теперь он уже очень стар, раз знал твоего деда, — Семеркет держал канону у горящей свечи, но смотрел не на нее, а на Панеба.

— Да…

Десятник слегка качнулся, его глаза не разглядеть было в полутьме. Внезапно лицо его стало очень несчастным.

— Прости… Я… — неуверенно проговорил он, а потом ринулся в кухню.

Когда Панеб выблевал все выпитое вино, он осел на пол, пытаясь свернуться клубком на плитах. Семеркет знал по собственному отвратительному опыту, как скверно будет чувствовать себя десятник утром.

Оттащив десятника в спальню, он уложил его на тюфяк, укрыл шкурами и поставил рядом с ним кувшин с водой.

Только после этого Семеркет по-настоящему осмотрелся в доме, увидев грязные тарелки, оставленные у очага, перевернутую мебель и разбитую глиняную посуду. Все это в точности напоминало ему собственный дом после того, как его оставила Найя.

Семеркет посмотрел на похрапывающего десятника и почувствовал укол жалости к этому человеку. Панеб жестоко страдал, это было ясно видно. Неприятно видеть, как кто-то так мучается.

Но это не помешало чиновнику воспользоваться подвернувшейся возможностью. Захватив в кухню свечу, он вынул сосуд из ниши, куда его бросил Панеб, поднес к подрагивающему пламени свечи и снова увидел совершенные контуры и сложные детали украшений.

Медленно поворачивая канопу, Семеркет заметил маленькие завитки рядом с дном — остатки картуша, вырезанного на алебастре. Он знал, что в этот священный овал заключаются только имена фараонов, цариц и богов. Дознаватель невольно заподозрил, что картуш, возможно, выполненный золотом или серебром, как и остальные иероглифы, инкрустированные на канопе, нарочно выскоблили, чтобы нельзя было прочитать имя владельца сосуда.

Семеркет осмотрелся в кухне и нашел относительно чистую тарелку. Держа ее над пламенем свечи, он подождал, пока на ней не появилось пятно копоти, потом провел по пятну пальцем. Поднеся сосуд как можно ближе к свече, чтобы лучше видеть, он слегка потер пальцем картуш. И тогда на алебастре появились инкрустированные иероглифы, хотя и еле заметные.

Семеркет медленно прочитал их вслух.

— Таусерт…

Он никогда раньше не слышал такого имени, но еще одно движение запачканного черным пальца по картушу заставило появиться новый иероглиф.

— «Божественная женщина», — прочитал Семеркет. Таким символом обозначат женщину-фараона.

Кувшин не достался Панебу в наследство, понял Семеркет. Не был он изготовлен и в Куше. Кувшин принадлежал царице, к тому же — правящей царице. И все-таки надо было убедиться, что этим подозрения справедливы.

Семеркет с трудом стал вытаскивать пробку, сделанную из ляписа. Она отказывалась подаваться, так плотно прилегали друг к другу две части сосуда. Молча сделав выдох и задержав дыхание, дознаватель снова потянул за пробку, на этот раз поворачивая ее — и вдруг парик резной голубой фигурки сломался пополам. Семеркет неистово выругался про себя.

Пробка освободилась, оставив кусок каменного парика присохшим к краю кувшина. Комнату немедленно наполнил резкий запах лавровых листьев и сосновой смолы, такой сильный, что Семеркет забеспокоился — как бы аромат не разбудил Панеба. Но тяжелое гулкое дыхание десятника все еще раздавалось в спальне.