Как бы то ни было, меня лично все это подтолкнуло к всепоглощающей, но после Гарварда знакомой мысли: попытаться выстроить эти элементы – представление Комитета о новой области исследований, реконцептуализацию этнографами их профессиональной задачи и мой собственный смутный интерес к роли мысли в истории, оставшийся у меня от бакалаврского гуманитарного прошлого170, – в осуществимую на практике программу эмпирических исследований. И вновь только в горниле полевой работы эта свалка идей могла обрести порядок. Если уехать куда-то совсем в другое место, подальше, и побыть там какое-то время, можно было что-то решить. Или, точнее, тогда решало само место.

Были, однако, гораздо более насущные проблемы. В шестидесятые годы обстановка в Индонезии была еще более накаленной, чем в Америке или Европе, и в середине шестидесятых там начались массовые убийства. Возвращение туда с двумя детьми, которым не исполнилось и пяти, казалось сомнительной затеей. Даже если бы я рискнул и отправился один (я никогда не работал в поле один больше месяца и очень сомневался, что смогу с этим справиться), маловероятно, что правительство, то есть армия, предоставило бы мне необходимую свободу передвижений или, даже если бы оно это сделало, что кто-нибудь согласился бы со мной разговаривать. Как и в годы моих ранних гарвардских метаний, я оказался в самом жалком положении: антрополог без своего народа.

И, как и тогда, какое-то время я колебался, пытаясь представить, куда бы отправиться, не говоря уже о том, что я буду делать, если на самом деле там окажусь. Некоторое время я думал о Бенгалии. Возможно, я мог бы найти индуистский город с мусульманским меньшинством на индийской стороне границы и мусульманский город с индуистским меньшинством на стороне Восточного Пакистана – сбалансированный контраст, позволяющий провести взаимное сравнение (к тому времени – почти инстинктивный для меня способ смотреть на вещи). Но, хотя я зашел настолько далеко, что несколько месяцев изучал бенгальский язык, этот взрывоопасный и напряженный регион, который вот-вот мог вспыхнуть, был тогда не более разумным вариантом, чем пылающая Ява, поэтому я вскоре отказался от этой идеи. Какое-то время, непростое и полное неопределенности, я продолжал дрейфовать, работая со своими старыми материалами из Индонезии и размышляя, не очень прицельно, о перспективах исследования в других местах: Филиппины, Уганда, Суринам, Босния, Мадагаскар.

Конец всей этой неопределенности и нерешительности положила опять же внезапно и в некотором роде совершенно неожиданно представившаяся возможность, которую нельзя было предвидеть. Летом 1963 года в Кембриджском университете состоялась своеобразная конференция в верхах171, призванная уменьшить очевидные различия в подходах между тем, что британцы называли «социальной антропологией», и тем, что американцы называли «культурной антропологией», – различия, которые были усугублены (по крайней мере, так казалось) появлением «символической антропологии» (повторюсь, это была не еще одна ветвь антропологии, а другая концепция антропологии). Теперь, когда эти вопросы (в большинстве мест) понимаются менее упрощенно, суть этого англо-американского недопонимания, которое было связано с тем, что эмпирически ориентированные британцы делали акцент на конкретных, «реальных, как ракушки»172 социальных отношениях и институтах, в то время как исторически ориентированные американцы – на «лоскутных одеялах»173 совокупностей обычаев и способов мышления, больше не представляет особого интереса. На мой взгляд, и сам спор был не настолько важен, как казалось тогда сторонникам обеих позиций – решительно настроенным, самоуверенным и излишне придирчивым. Но тем не менее он был очень жарким и сильно мешал, как могут мешать только мелкие академические свары, особенно когда речь идет о больших репутациях, и конференция была попыткой от этого всего уйти.

Насколько это удалось, пусть оценивают другие; историки, кажется, без ума от страстей давно отшумевших споров. Мне – как и, полагаю, большинству участников после того, как спало возбуждение от ощущения, что ты находишься в центре событий, – показалось, что данное мероприятие было знаменательным, принесло обновление и в чем-то полное преображение, но в то же время странным образом не произвело никаких видимых перемен. В любом случае влияние конференции на меня заключалось в том, что мне еще больше захотелось бросить лекционные аудитории, залы заседаний и сидящих в них людей и отправиться в поле. Во время одного из таких приступов, случившегося в каком-то пабе, я выложил свои тревоги по поводу «куда дальше?» перед одним молодым и не столь сверхсоциализированным британским участником, – увы, не помню, кто это был, – и тот сказал: «Тебе нужно поехать в Марокко: там безопасно, сухо, туда легко добраться, там красиво, есть французские школы, хорошая еда, и это исламская страна». Логическая сила этого аргумента, не имевшего никакого отношения к науке, была настолько ошеломляющей, что сразу же по окончании конференции я, вместо того чтобы вернуться в Чикаго, полетел в Марокко. Я отправился в поездку по стране, несколько недель разговаривал со всевозможными чиновниками, осматривал всевозможные стены, ворота, минареты и переулки и решил на месте, не подведя под это никакого плана и никакого обоснования (Марокко действительно было прекрасным, и оно действительно было исламским), организовать там длительное исследование с участием нескольких человек. Проект «Ява II».

Однако сиквелы обычно отклоняются от намеченного пути и становятся скорее издевательством над оригиналом, чем его воспроизведением, – особенно когда их создают другие люди для других целей. К 1963 году, когда я предпринял свою стремительную поездку по сельской местности Марокко (примерно такую же, как мое отчаянное путешествие по востоку центральной Явы), весь подъем après guerre174 пятидесятых уже испарился, а то, что раньше казалось медленным, но неизбежным сближением теорий и методов, теперь стало выглядеть как столь же медленное, но столь же неизбежное их отдаление друг от друга. Это было по-своему радостно – по крайней мере, для меня, потому что я всегда считал, что понимание социальной жизни означает не продвижение к точке омега («Истине», «Реальности», «Бытию», «Миру»), а неустанное создание и разрушение фактов и идей. Но это означало также, что исследования нельзя было больше планировать так просто: поставить цель, продумать метод, мобилизовать ресурсы. On s’engage, puis on voit175 – нырнуть и посмотреть, что будет, теперь казалось гораздо более уместным подходом.