Уже очень скоро Франкфуртер оказался пророком (и бывшим советником). К флекснеровскому образу возвышенных ученых, невозмутимо ведущих беседы в простой обстановке, – образу, который подтверждали первые знаменитости, принятые в Институт: Герман Вейль, Джон фон Нейман, Эрвин Панофски, Курт Гёдель и, разумеется, самый известный из них, Альберт Эйнштейн (который считал Принстон, как он написал в письме королеве Бельгии, «причудливой и чопорной деревней тщедушных полубогов на ходулях»182), – добавилась своеобразная, высоко персонализированная академическая политика, которую способна породить только подобная компания собравшихся вместе светил, освобожденных от повседневных забот.

Флекснер быстро обнаружил, что, как он, вероятно, уже подозревал, в плане незрелости профессора ни в чем не уступают студентам. Ему пришлось не только спуститься со своего пьедестала, но и, под давлением оппозиционно настроенных профессоров, покинуть райский сад и уйти в отставку. Последовал ряд острых конфликтов в духе «что мое, то мое, что твое – посмотрим», которые привели к хроническим разногласиям – ссорам из-за назначений, ссорам из-за открытия факультетов в Институте (факультет политической экономии был полностью расформирован; факультет естествознания разделился на факультет математики и факультет естественных наук; факультет гуманитарных исследований эволюционировал – если это подходящее слово для столь извилистого хода мысли – в факультет исторических исследований) и, конечно, ссорам из-за зарплат, и тогда, и сейчас слишком маленьких для полубогов и слишком больших, чтобы их обнародовать. Отношения между преподавателями и директорами, директорами и попечителями, попечителями и преподавателями, а также между всеми ними и филантропом, который учредил Институт и начал задумываться, не стоило ли им с сестрой основать вместо этого медицинский институт (от которого их отговорил Флекснер), становились все более напряженными. Порожденные холодной войной внутриамериканские разногласия, в которые оказался втянут третий директор, Роберт Оппенгеймер, в 1950-е годы (потому, в частности, что его главный антагонист, Льюис Стросс, председатель Комиссии по атомной энергии, входил в попечительский совет Института и сам же пригласил его на пост директора), превратили представление об интеллектуальной жизни как о чем-то далеком от обезумевшей толпы, в насмешку. Et in Arcadia ego183: лучи, которые хотел сфокусировать Флекснер, оказались склонными к интерференции.

Что касается меня, то вся эта внутренняя война была уже во многом предысторией, когда в 1970 году я, ничего о ней не зная и не будучи знаком ни с кем из моих теперешних коллег, был принят в Институт в качестве первого профессора еще одного нового факультета – факультета социальной науки. Но довольно скоро стало ясно, что если прошлое где-то и является прологом, так это в данном Институте, который не столько преодолевает свои кризисы, сколько повторяет их, воспроизводя свою культуру с верностью, который бы позавидовали тибетцы. В то время директором – и инициатором открытия факультета – был экономист Карл Кайзен, сам назначенный всего несколькими годами ранее, и его усилия столкнулись с тем, что можно назвать только нескрываемой враждебностью со стороны значительной части преподавателей и скрытой враждебностью большей части остальных. «Факультет социальной науки станет вашим Вьетнамом», – сказал Кайзену один особенно enragé184 математик. «Ваша победа будет пирровой», – сказал Кайзен мне, когда я с ошеломлением узнал, что случайно ввязался в войну. (Он также процитировал высказывание аббата Сийеса о tiers état185. Я не вполне понял, к чему это было, и не понимаю до сих пор. Но его явно переполнял боевой дух.) Начало получилось не то чтобы приятное.

Но это было ничто по сравнению с тем, что произошло потом: «делом Беллы». Когда состоялось мое назначение – через специально собранный внешний комитет специалистов по социальной науке, – факультета еще не было, была лишь предварительная «программа» с пятью-шестью одногодичными участниками, которой, по сути, руководили из офиса Кайзена. Первые два года я изо всех сил старался утвердиться в (как я вскоре обнаружил) чрезвычайно конфликтном и все более одержимом сообществе, скептически относившемся к социальным наукам, с подозрением относившемся ко мне и совершенно параноидально относившемся к Кайзену. Чтобы приблизить постоянную институционализацию, ради чего, как я понимал, меня туда и взяли, осенью 1972 года я при поддержке Кайзена принял на работу вторым профессором известного социолога Роберта Беллу, фордовского профессора социологии в Калифорнийском университете в Беркли, который был специалистом по Японии, сравнительному религиоведению и крупномасштабным социальным изменениям. Он учился на факультете социальных отношений в Гарварде, когда я был там в пятидесятые годы, и хотя мы на самом деле никогда не работали вместе и с тех пор не виделись, у меня сохранилось самое благоприятное впечатление о широте его познаний и, что не совсем обычно в социальных науках, его моральной чистоплотности.

С его назначением, однако, весь ад вырвался наружу. Борьба, которая сотрясала Институт почти два года после этого, была столь ожесточенной, что при содействии некоторых профессоров с развитым даром злобного красноречия, недоразвитым чувством порядочности и подпольными связями с прессой стала чрезвычайно резонансным – по крайней мере в научных кругах – делом, истинной «Affaire». Образ «рая» – по всей видимости, несокрушимый – вернулся, чтобы нас преследовать, и (расплата за привилегии – Schadenfreude186) на нас обрушился шквал ироничных заголовков: «Беда в раю», «Буря в башне из слоновой кости», «Гром и молнии на Олимпе», «Сад одиноких мудрецов», «В тех рощах, где Эйнштейн корпел… диалог перестал был сократическим», «Схватка в башне из слоновой кости», «Эйнштейна не переплюнуть», «Не лучшие дни на горе Олимп»187. («Отряд состоял в основном из гениев, – начиналась история под последним заголовком. – Они попытались изгнать шерифа из города. Им не удалось, но они как следует продырявили старый отель „Интеллектуал“».) По мере нарастания фурора то, что начиналось как в сущности простой вопрос, превратилось в полное безумие – к черту достоинство, пусть рухнут небеса, но торжествует справедливость. Всякая учтивость, сколько бы мало ее ни оставалось, была отброшена, и Институт оказался на грани коллапса.