Иоффе был совершенно ошеломлен. После завтрака Иоффе, Каменев и Покровский, с одной стороны, статс-секретарь, граф Чернин и я – с другой устроили длинное совещание, на котором русские дали полную волю своему изумлению и негодованию. Со слезами ярости Покровский объявил, что нельзя же говорить о мире без аннексий, когда у России отнимают чуть ли не восемнадцать губерний. В конце концов русские стали угрожать отъездом и перерывом переговоров.

Граф Чернин был вне себя. Он получил предписание от своего императора ни в коем случае не допускать прекращения переговоров в Бресте и в крайнем случае, если германские требования будут мешать ходу переговоров, даже заключить с русскими сепаратный мир. Он потерял всякое самообладание и очень возбужденно говорил на тему о сепаратном мире не только со статс-секретарем, но даже прислал и ко мне, в мой рабочий кабинет, своего военного советника Чичерича с такой же угрозой, по-видимому, для того, чтобы произвести давление на германское Верховное командование.

Я не мог понять волнение графа. По моему мнению, и речи не могло быть о прекращении переговоров со стороны русских. Русские массы страстно желали мира, войско было деморализовано – оно состояло только из недисциплинированных вооруженных скопищ; единственная возможность для большевиков удержаться у власти состояла в том, чтобы заключить мир. Они принуждены будут принять условия центральных держав, как бы они ни были тяжелы. Поэтому я очень спокойно ответил Чичеричу на его угрозу заключения сепаратного мира, что я эту идею нахожу блестящей, так как благодаря ей у меня освободится двадцать пять дивизий, которые до сего времени были заняты на австрийском фронте для поддержки австро-венгерских войск. При сепаратном мире правый фланг немецких войск был бы автоматически прикрыт нейтральной Австро-Венгрией, так что благодаря такой мере военное положение германских войск Восточного фронта чрезвычайно улучшилось бы.

Статс-секретарь Кюльман отнесся также очень спокойно к угрозам заключения сепаратного мира со стороны Чернина. Он сказал мне, что он истребовал для себя письменное изложение точки зрения австро-венгерского правительства, и мне показалось, что ему не неприятно получить таким образом известный противовес против некоторых чересчур далеко заходящих требований Верховного командования. Объяснения в повышенном тоне и оживленный обмен телеграммами в эти дни не привели ни к каким результатам, поэтому оставалось только спокойно ждать, вернется ли русская делегация из Петербурга или, как этого больше всех боялся граф Чернин, нет.

Во время перерыва переговоров граф Чернин поехал в Вену, а Кюльман – в Берлин. По его желанию и я присоединился к нему.

Когда я явился к генералу Людендорфу, он встретил меня гневным вопросом: «Как вы могли допустить, чтобы появилась такая нота?»

Я ответил, что я предполагал – и не мог не предполагать, – что по вопросу об основных линиях переговоров состоялось соглашение между Верховным командованием, рейхсканцлером и Кюльманом на совещании в Крейцнахе, имевшем место непосредственно перед началом переговоров. Генерал Людендорф отрицал это, но согласился со мной, что я имел основание так думать.

До сих пор для меня остается загадкой, почему между Верховным командованием и имперским правительством не состоялось соглашения во время их совещания 18 декабря. Одни только общие разговоры не могли ведь дать нам руководящих начал для ведения таких серьезных мирных переговоров.

После моего объяснения с генералом Людендорфом я явился в замок Бельвю к кайзеру. Последний очень заинтересовался как вопросами, возникшими во время перемирия, так и текущими переговорами. Я должен был подробно описать ему все события и всех в них принимавших участие лиц и так как не кончил своего рассказа до завтрака, то был приглашен к столу. После завтрака кайзер продолжал беседу о делах на Восточном фронте и при этом коснулся польских затруднений. Он предложил мне высказать мои взгляды на польский вопрос. Я был в некоторой нерешительности и попросил его величество освободить меня от этого, так как мои взгляды не сходятся со взглядами Верховного командования.

Его величество ответил: «Когда ваш Верховный военный вождь желает узнать ваше мнение по какому-либо вопросу, то вы должны его высказать независимо от того, совпадает ли ваше мнение с мнением штаба Верховного командования или нет».

Я был врагом всякого решения польского вопроса, которое привело бы к росту польской национальности в Германии. Несмотря на все мероприятия, которые в течение десятилетий принимала Пруссия, мы до сих пор не разрешили польского вопроса, и я не мог ожидать добра от увеличения числа польских граждан. Присоединение к Германии широкой пограничной полосы с почти двухмиллионным польским населением, как того требовало Верховное командование, по моему мнению, принесет лишь ущерб Германской империи. Еще более невыгодной для нас считал я так называемую германо-польскую комбинацию. По-моему, новую польскую границу следует провести так, чтобы она дала нам как можно меньше новых польских подданных. Следует ограничиться только необходимым исправлением границы. Под последним я разумею присоединение небольших участков у Бендзина и Торна, для того чтобы в будущей войне неприятельская артиллерия не могла непосредственно обстреливать угольные копи в Верхней Силезии и главный вокзал в Торне, к этому я еще прибавлял высоты у Млавы для лучшей защиты местности вокруг Сольдау и, наконец, переправу через Бобр у Оссовца, которая так часто причиняла нам затруднения. С увеличением польских жителей примерно на сто тысяч человек мы могли бы помириться. Но свыше этого – ни одного человека.

Кайзер присоединился к моему мнению.

На 2 января было назначено совещание имперского правительства с Верховным командованием в здании Генерального штаба и вслед за тем, в Бельвю, коронный совет. Я был приглашен на то и на другое. Я старался поговорить наедине с генералом Людендорфом, чтобы сообщить ему о своем докладе кайзеру, но напрасно.

На совете прежде всего говорили о продолжении переговоров в Брест-Литовске. Статс-секретарь Кюльман доложил обо всем, что до сих пор случилось, и как он представляет себе дальнейший ход переговоров; его доклад был одобрен кайзером. После этого кайзер взял слово и заговорил о польском вопросе. На основании моего доклада он велел начертить на карте новую польскую границу и объявил, что считает ее правильной. Он не может не согласиться с серьезными возражениями, говорящими против решения Верховного командования, о которых я ему доложил; поэтому он должен взять обратно свое согласие с этим решением, данное им ранее.

Генерал Людендорф возражал в довольно резкой форме. Он не может считать окончательным такое решение кайзера и настоятельно просит еще раз выслушать Верховное командование по этому вопросу. К этой просьбе присоединился и фельдмаршал Гинденбург. Кайзер положил конец этой довольно неприятной сцене, причем он сказал: «Итак, я ожидаю другого доклада от Верховного командования».

Коронный совет не дал ничего положительного. Статс-секретарю Кюльману не была ясно указана его линия поведения в Бресте, и польский вопрос не был выяснен. Кайзер лишь одобрил образ действий Кюльмана и уполномочил его идти по намеченному пути. Трудная проблема устроения пограничных государств так и осталась висеть в воздухе. Правда, Верховное командование высказалось за скорое и энергичное ведение переговоров в Бресте, которое должно было отделить от России пограничные государства, находящиеся в германских руках, и передать их центральным державам. Однако Кюльман настоял на том, что определение пограничных государств следует попытаться провести не в форме аннексий, но примирительным путем. С этим мы и уехали вечером 2 января обратно в Брест-Литовск.