Василий Кириллович вытряхнул из пачки папиросу, взялся за спички. Я забрал из его трясущихся рук коробок, чиркнул спичкой, дал прикурить.

— Я в гаубичной артиллерии служил, немцев на поле боя не видел, в штыковую атаку не ходил. А вот он, — ветеран ткнул в сторону комнаты, — он всю Польшу на пузе пропахал, всю Германию прошел. Очко у него железное было. Женился не на той, на ком надо, в том-то вся беда.

Шунько замолчал. Мне вспомнилось, с каким презрением Валентина Павловна посмотрела на Лебедеву в гробу. Интересно, а на своего мужа на похоронах она так же смотрела или играла в убитую горем вдову?

— Пить Журбин — пил, — продолжил ветеран. — Что говорить, в последнее время он сильно за воротник закладывал. Но контроль над собой не терял. У него же фронтовая закалка: он прошел огонь, воду и медные трубы. И тогда, когда он жену на этой лабуде поймал, он бы не стал стреляться. Ее бы убил, этих бы всех убил, а сам бы под суд пошел, но вышло все не так. И я отчасти тому виной.

Шунько жестом показал, чтобы я наполнил рюмки. Я налил ему, свою рюмку отставил в сторону.

— А ты чего? — недовольно пробурчал он.

— Василий Кириллович, я бы с удовольствием еще выпил, но не могу. Мне завтра на дежурство в областное УВД выходить, а у них с этим делом строго. В прошлый раз, на Первое мая, я дежурил с Николаенко. Он унюхал, что от одного инспектора перегаром несет, и снял его с наряда. Николаенко, когда в райотделе работал, такой же строгий был?

— Сволочь он был.

Шунько помолчал, трясущимися руками влил с себя водку, закусил колбасой. Закурил.

— В тот день, когда все приключилось, — начал он, — был обычный рабочий день. Где-то перед обедом ко мне в дежурку спускается Николаенко и говорит: «Шеф хочет пистолет почистить». В руках у Николаенко карточка-заместитель на пистолет Журбина. По-хорошему, я, конечно же, не имел права выдавать чужой пистолет Николаенко, но как мне не выдать, если у него карточка-заместитель, а самое главное, он ведь правая рука Журбина, его первый зам! Я выдал оружие, карточку — в ячейку. Патроны выдавать не стал, а Николаенко их не просил. В то время, скажу я тебе, патронов к «ПМ» у нас было как грязи. Ни один выезд на природу не обходился без того, чтобы по пустым бутылкам да по консервным банкам пострелять…

Он прервался на полуслове.

— Скажи мне, Андрей, ты никому не расскажешь про эту лабуду? Меня ведь к суду за былые дела не притянешь, да и лет мне столько, что бояться мне уже надо суда божьего, а не человеческого. Но не хочу я под старость лет под следствием сидеть.

— Не хочешь, — эхом отозвалась его жена из зала, — так лучше помолчи!

— Тетя Глаша! — крикнул я в коридор. — Я чужими секретами на базаре не торгую! И честно скажу, если бы меня с Валентиной Павловной Журбиной и полковником Николаенко судьба не столкнула, то я бы уже откланялся и пошел по своим делам. Позвольте Василию Кирилловичу…

— Да что еще за «позвольте»! — пьяно рявкнул ветеран. — Если я начал, то расскажу! А ты, Глашка, не подслушивай! Взяла моду — за стенкой стоять, чужие секреты выведывать.

— Смотри, как бы хуже не было! — Старуха, нарочито громко шлепая задниками тапок, изобразила уход в спальню, но я был уверен, что она никуда не ушла.

— В обед Журбин бегом спускается во двор к своей машине. За ним вприпрыжку Николаенко. Журбин уже поддатый, так что за руль Николаенко садится. И они уехали. Через минут сорок сигнал общегородской тревоги: «Журбин у себя в квартире обнаружил грабителя, застрелил его насмерть и сам застрелился». И собаку застрелил. А жену оставил, ее не тронул. Хотя в последний год Иван Игнатьевич частенько ей «на орехи» подбрасывал. Она потом по неделе из дома не выходила, ждала, пока синяки сойдут. Помяни мое слово, когда он увидел, какая лабуда в его квартире происходит, он бы их всех расстрелял, а сам бы властям сдался. Больше я тебе ничего не скажу. Хотя нет, про Николаенко-то я не досказал.

Шунько выпил еще и сильно опьянел.

— На следствии я, конечно же, дал показания, что пистолет получал лично Журбин. А как мне сказать по-другому, на себя чужую вину брать? В тюрьму садиться за должностной подлог? У меня сейф с оружием опечатали, все проверили. Карточка-заместитель Журбина на месте, значит, оружие он получал. С Николаенко я, веришь, даже полусловом об этом случае не обмолвился. Ты второй человек, кто всю правду знает.

— У Вьюгина после этого случая с Николаенко отношения испортились? — ненавязчиво уточнил я.

— Да они и до этого как кошка с собакой жили. А тут, конечно, они на ножи встали. Но меня ни тот ни другой не заложили. А Сергею Сергеевичу я покаялся, как дело было. Он сам мне сказал: «Молчи! Ивану Игнатьевичу ты уже ничем не поможешь, а себе жизнь сломаешь. Пусть будет все так, как Николаенко и Валентина Павловна рассказывают». Вот такие-то дела, Андрюша! Война всем им жизнь испортила.

— Про войну я что-то не понял.

— А что тут понимать! Иван Игнатьевич образования не имел, перед войной кое-как семь классов окончил да после войны на курсах повышения комсостава побывал. Карьера у него поначалу прытко шла: с простых оперативников до начальника районной милиции он меньше чем за десять лет доскакал, а там — все, там дальше — тупик. В областное УВД его без образования не берут, а на районном уровне он уже всего достиг, и дальше ему двигаться просто некуда. Практически со всеми фронтовиками такая история приключилась — достигли вершин районного звена и встали. А жена у него большего хотела! Он ей, когда замуж звал, радужные картины рисовал, говорил: «Помяни мое слово, я еще генералом стану! На собственной «Волге» тебя катать буду». Вот и получилась у них такая лабуда — она женщина молодая, красивая. Идет по городу, на нее мужики оглядываются, а он или на работе целый день, или горькую пьет да на ней зло вымещает. Тут у Валентины Павловны сменился начальник и перетянул ее с завода в областное управление профсоюзов. По деньгам она стала получать не меньше мужа, он, естественно, стал злиться да поколачивать ее. А она-то, Валентина, она-то видит, что жизнь проходит! У них что ни вечер — то скандал, он ее к каждому пню ревнует, а она его пьянкой попрекает.

— Почему бы им просто не разойтись? Разменяли бы квартиру да жили каждый в свое удовольствие.

— Разойтись! — Шунько закашлялся.

Я подал ему стакан воды, он пригубил глоток, отер губы, закурил.

— Мужики после сорока лет идут на развод только в одном случае — если у них уже все притерто с другой женщиной, а коли тебе некуда идти — сиди на месте и не рыпайся.

— С ним понятно. А ей, Валентине Павловне, кто мешал из дома уйти?

— Ты, Андрюша, не путай божий дар с яичницей! Ты что думаешь, у Валентины женихи под дверями в очереди стояли? Одно дело — пар выпустить, а паспорт менять — это из другой оперы. Была у меня мысль, что она после смерти Ивана Игнатьевича быстренько замуж выскочит, ан нет! — до сих пор вдовой числится.

Шунько затушил окурок в пепельнице, достал из пачки новую папироску, трясущимися руками осторожно размял табак, но закуривать не стал. За моей спиной из протекающего крана капля воды ударилась о раковину.