нет ничего, чего бы ты дотрагивалась. Место то же самое, но в то же время уже совсем иное.

Я смотрю вокруг и пытаюсь воскресить в памяти, как все было раньше.

Моя мать была слишком влюбчивой. Видимо, тогда, глубоко в мою подкорку запало: чтобы не было плохо, не нужно любить. А если любить, то очень тихо, про себя. Ничем себя не выдать, чтобы вражья сторона ни о чем не догадалась. Тогда не будет больно.

Вот я и молчал. А ты взяла и умерла.

Выжившая после подселения к себе чужой души. Выжившая, вылетев с дороги на полном ходу в машине с высоты третьего этажа. Выжившая после почти полугодового заточения.

Умерла. На сей раз, окончательно.

Иду по следам памяти, отодвигаю кровать. Вот так стояла твоя постель, я всегда стоял вот так. И всегда смотрел в пол или в тот дальний угол: на тебя смотреть не смел.

Слегка прикусываю кончик языка: это болезненно. Рей сказал мне, что ты покончила с собой на второй день побега. Умерла от кровопотери, откусив себе кончик языка.

Прикусываю еще раз, посильнее. Но даже так у меня не получается.

Сколько нужно сил, мужества и отчаяния, чтобы покончить с собой, да еще и таким болезненным образом? Что заставило тебя пойти на этот шаг?

Глядя на пустую палату, обезличенную и стерильную, я понимаю, что не могло быть иначе, и одновременно не могу понять. Силюсь вспомнить твоё лицо, и одновременно боюсь это делать: вдруг при жизни я недостаточно смотрел на тебя, и не вспомню достоверно?

Замечаю, что стыки между плиткой на свежевыкрашенном полу в этом месте темнее, чем в других местах. «Конечно, – мелькает в голове, – так и должно быть. Ведь тут проступает сквозь краску твоя кровь».

Все плывет перед глазами, закладывает нос. Я провожу по утопленному шву пальцем так, словно это сделает меня ближе к тебе. Горячие слезы срываются с ресниц.

Понятное дело, тела не осталось – это в духе организации. Ни у кого здесь не будет могил, куда можно было прийти и поплакать, поговорить, глядя на памятник, и зарыться пальцами в землю, чтобы быть хоть чуточку ближе. Тебя сожгли дотла вместе с вещами и развеяли над каким-нибудь полем, на которое мне никто никогда не укажет.

Ты умерла и станешь частью луговых цветов. У меня же не осталось ничего, кроме зыбких воспоминаний и несбывшихся надежд. Внутри пусто, но от этого даже как-то легко.

Все это время мне было тяжело: на меня давили чувства, осознанные и неосознанные – даже если мне нравилась эта тяжесть. Она доказывала, что я есть, что я существую, притягивала меня к одному только месту на Земле. Теперь тяжесть ушла, вместо нее образовалась зияющая пустота. Связь с реальностью начинает теряться. Я все вижу, все понимаю, но не могу все связать воедино.

Ави, тебя нет, совсем нет, нигде больше нет. От тебя не осталось ничего. Совсем, совсем ничего?..

Я больше хотел любить, чем любил?..

В то же время я четко осознаю, как много ты мне оставила. Музыка, фильмы, книги, явления – все, о чем мы говорили, теперь связаны с тобой. Твои воспоминания, которыми ты поделилась со мной, стали нашими. Мои мысли о тебе останутся со мной. Ты останешься жить внутри меня такой, какой я тебя видел, пока я не забуду о тебе. Теперь ты живешь только во мне, принадлежишь только мне, хорошо это, или плохо.

Эта мысль как будто бы прикрывает дыру в моей душе. Перестаёт сквозить, я начинаю мыслить ясно. В первый раз в жизни я чувствую такую свободу.

– Спасибо, – шепчу я темной полоске твоей закрашенной крови на полу. Кафель холодит кожу, но только не там, где была твоя кровь.

Я благодарю тебя от всего сердца за подарок, который ты мне сделала. Обладая нечеловеческими свойствами немудрено забыть, что значит быть человеком. Ты – лучшая из людей, которых я знал, – показала мне это.

Есть вещи, которые я не могу изменить. Я могу выбирать.

Наконец, я понимаю, что хочу сделать. Чего по-настоящему хочу.

Мне легко, как никогда в жизни: шагаю, едва касаясь пола. Я должен поделиться даром, который получил, должен помочь кому-то еще. Перед глазами лишь один образ: наконец, для меня гештальт сложился.

Все в мире связано, все мы – лишь часть чьего-то сна.

Один поворот, второй, идти в конец коридора. Распахиваю дверь без стука: она замирает с тряпкой в руке.

Встречаемся глазами. Час настал, если ты готова.

– Я за тобой.

Пятая

Если бы всё в моей голове было так гладенько, как я сейчас рассказываю, это было бы чудесно. Но была одна мысль, которая неосознанно, но ощутимо всегда сопровождала все мои рассуждения о великом.

Даже не мысль, а ощущение. Или нечеткое, но непоколебимое понимание.

Понимание, что я готова ради тебя наизнанку вывернуться, но тебе похер на это.

Тебе и на меня похер.

Ты для меня значишь многое, но я для тебя ничего не значу. Я в твоей жизни – дробь, стремящаяся к нулю, экспонента, параллельная прямая.

И как бы я ни рассуждала, какие бы планы ни строила, что бы там ни чувствовала: для тебя это ничего не стоит, ничего не значит.

Я понимала это чётче, ощущала это ярче, осознавала это сильнее, чем хотелось бы. Будь я немного глупее, неопытнее, нечувствительнее – я была бы счастлива, могла бы гордиться собой.

Я верила, что сон сбудется. Я хотела верить, что за теми, на кого похер, люди не приходят.

Но ты всем своим видом всегда показывал обратное.

И даже теперь, когда ты всё же пришел, я не могу отделаться от мысли, что всё это ты делаешь не ради меня, не по своему желанию, а потому что когда-то так было сказано.

Впрочем, не похер ли теперь?..

Пятый

Машина мчится вперед. В салоне нас двое. Скоро будем на месте: до той эстакады осталось минут десять. Пусть все закончится там, где началось.

Давлю на педаль.

Мимо проносятся, сливаясь, прозаические для нашей страны виды: поля и лесопосадки вдоль шоссе. Дорога пуста: для столь раннего утра это нормально.

Топлю газ в пол.

Ёна молчит и смотрит прямо перед собой. Страшно ей или нет – сейчас уже все равно.

Мы догнали какую-то машину, приходится сбавить ход. Ёна наклоняется, и включает магнитолу.

Все-таки нервничает.

Я ей не препятствую: помирать, так с музыкой. Нам осталось жить от силы две песни.

Она быстро