– Возможно, пришло время подумать об антидепрессантах в очень низких дозах.

Это слово наполнило меня животной паникой. Он заметил.

– Восемь миллионов детей в стране принимают психоактивные препараты. Они не идеальны, но могут сработать.

– Если восемь миллионов детей принимают психоактивные препараты, значит, что-то идет не так.

Профессор пожал плечами. Означал ли этот жест уступку или возражение, я не понял. Я искал выход.

– А не могло случиться так, что Робби… даже не знаю… выработал устойчивость к сеансам? И потому эффект стал быстро исчезать?

– Я не в силах вообразить такое. У большинства испытуемых мы наблюдаем стойкое улучшение, которое длится несколько недель после каждого сеанса.

– Почему же в его случае происходит откат?

Карриер поднял взгляд на телевизионный экран, висящий на стене напротив нашего стола. Из-за рекордной жары скопления смертоносных бактерий распространялись по побережью Флориды. Президент говорил журналистам: «Вероятно, это естественный процесс. А может быть и нет. Как гласит народная мудрость…»

– Возможно, его реакция вполне объяснима.

– В смысле? – спросил я. Волосы на моей шее встали дыбом от предчувствия ответа.

Когда Карриер хмурился, это мало отличалось от его улыбки.

– Клиницисты и теоретики редко сходятся во мнении о том, что считать психическим здоровьем. Например, способность продуктивно функционировать в тяжелых условиях? Или способность адекватно реагировать на обстоятельства? Я бы не назвал постоянную жизнерадостность и оптимизм здоровым эмоциональным ответом на вот это все… – Он кивнул в сторону телеэкрана.

Закралась ужасная мысль: а вдруг месяцы нейронного фидбека заставили Робби страдать? В мире, который рушился от самого фундамента, возрастание эмпатии лишь усиливало мучения. Вопрос был не в том, почему Робин начал деградировать. Вопрос был в том, почему мы, все прочие, сохраняли свой безумный оптимизм.

Карриер взмахнул рукой.

– Его самоконтроль и эмоциональная устойчивость существенно возросли. Он намного лучше справляется с неопределенностью, чем когда впервые пришел к нам. Ладно… Итак, он все еще злится. Он все еще в депрессии. Хотите мое честное мнение, Тео? В такое время, как сейчас, я бы встревожился, если бы его ничто не расстраивало.

Мы закончили есть и поспорили, насколько этично будет, если я оплачу счет. Мартин сопротивлялся, но не слишком энергично. Мы пошли обратно через кампус. Я совершил ошибку, выйдя на улицу без крема для загара. Был всего лишь июнь, но я с трудом мог дышать. Карриеру тоже пришлось несладко. Он поднес к лицу хирургическую маску.

– Простите. Знаю, как нелепо это выглядит. Аллергия замучила.

По крайней мере, мы находились не в Южной Калифорнии, где «красный код» и воздух, наполненный дымом от лесных пожаров, вынуждали миллионы людей неделями сидеть взаперти.

Похоже, предоставленная ДекНефом защита исчерпала себя. Какое-то время она позволяла Робину быть счастливым, а меня избавляла от необходимости накачивать сына лекарствами. Теперь даже Карриер предлагал этот путь. Хватит крошечной катастрофы в школе, чтобы у меня не осталось выбора.

– Он продолжает спрашивать, как Али годами сражалась в безнадежной битве и не сдалась. – Маска надежно скрывала выражение лица Карриера. Я продолжил наугад: – Я задаюсь тем же вопросом. Она часто сердилась. Впадала в депрессию. Серьезную депрессию. – Мне не очень хотелось рассказывать ее старому другу – любителю птиц о ее ночных кошмарах. – Но она выдержала.

Улыбка профессора была видна даже под маской.

– Его матери достался первоклассный биохимический баланс между мозгом и телом.

Мы остановились на Юниверсити-авеню возле Дискавери-центра, где наши пути разошлись. Я приготовился к еще одному предложению начать применение детских коктейлей для мозга методом проб и ошибок. Но Карриер снял маску, и на его лице отразилась эмоция, которую я не смог расшифровать.

– Мы могли бы узнать ее секрет. Робин мог бы рассказать нам.

– Черт возьми, вы о чем?

– У меня остались записи Али.

Я ощутил сразу несколько разновидностей гнева, и ни одна из них не была полезной.

– Что?! Вы сохранили наши записи?

– Одну из них.

Я все понял не спрашивая. Он выбросил мои восхищение, скорбь и ее бдительность. Он сохранил ее экстаз.

– Хотите сказать, могли бы обучать Робина по старой модели, основанной на результатах сканирования мозга Али?

Карриер уставился на тротуар с таким видом, будто с неба к его ногам свалилось нечто чудесное.

– Ваш сын мог бы научиться входить в эмоциональное состояние, которое когда-то испытывала его мать. Это может его мотивировать. Он может найти ответ на свой главный вопрос.

Я оказался в центре вертящегося колеса Плутчика. Проблески оранжевого интереса уступили место осколкам зеленого страха. Прошлое становилось таким же непрочным и неоднозначным, как и будущее. Мы же все сочиняли, всю историю человечества, как я сочинял вечерние сказки об инопланетной жизни, которые мой сын еще не перерос.

Я огляделся: на перекрестке длинных пешеходных улочек не было видно ни одного азиатского студента. Тридцать лет чтения и две тысячи научно-фантастических книг не подготовили меня к очевидной истине: не было во Вселенной места более странного, чем Земля.

Известие заставило его подняться с постели. Он уставился на меня, и в его глазах рождался свет звезд.

– У них есть… мамин мозг?! Она участвовала в эксперименте?

Я ответил сдержанно, как взрослый, но это не имело значения. Он чуть не накинулся на меня.

– Святые сосиски, папа! Почему ты мне раньше не сказал?

Он взял мое лицо в ладони и заставил торжественно поклясться, что я не лгу. Как будто мы вдвоем наткнулись на видеоролик, о существовании которого никто не знал, сдернули покров тайны с записи, сокрытой навеки. На Робби снизошел покой, как будто теперь все будет хорошо при любом раскладе. Он повернул голову, чтобы посмотреть в окно своей спальни на летние дожди. В глазах сына сияла спокойная решимость, готовность ко всему, что мир мог на него обрушить. Он больше не позволит отправить себя в нокаут.

Я мерил шагами фойе лаборатории, ожидая конца первого сеанса. Робин тренировался девяносто минут. Цветные точки, ноты и прочие разновидности обратной связи помогали ему найти и воспроизвести паттерны материнского мозга. Я улыбнулся, изображая спокойствие, которое не ощущал. Робин наверняка понимал, что я схожу с ума в ожидании известий.

Джинни привела сына из комнаты для занятий. Она положила руку ему на плечо, он тянулся к рукаву ее лабораторного халата. Джинни излучала ту самую непринужденность, которую я имитировал. Она наклонилась к Робину.

– Все круто, Брейнбой?