«Походный дворец Менелая» (как величали его воины с легкой руки Терсита) был сработан из отлично выделанных бычьих шкур. Снаружи его украшали вклепанные по швам медные бляхи и свисающие с верхней части опор конские хвосты, вроде тех, какие крепились на шлемах. Внутри шатер и в самом деле напоминал уменьшенный дворец, по крайней мере, убран и обставлен был со всей возможной роскошью.

Земляной пол, тщательно выровненный, был посыпан светлым речным песком и устлан двойным слоем ковров персидской и фиванской работы, частью трофейных, частью привезенных из Спарты. Такие же ковры висели по всем четырем стенам, увешанным поверх них кинжалами, луками, колчанами и щитами, как ахейскими, так и троянскими.

Постель базилевса находилась не у стены, как обычно, но почти в центре жилища и представляла собою солидное возвышение, покрытое толстыми волосяными тюфяками и застеленное не плащами, шкурами либо грубыми шерстяными одеялами, как в других шатрах, но драгоценной фиванской тканью, с богатым и изысканным цветочным узором. В изголовье лежала шкура черной пантеры – подарок Агамемнона, а в ногах – шкура белого волка, которого еще в начале войны застрелил сам Менелай. Четыре кресла из драгоценного сандала располагались по углам шатра, и рядом с каждым из них возвышался светильник. Четыре почти одинаковых сундука, тоже из дорогих и редких сортов дерева, отделанные бронзой, костью и перламутром, стояли возле каждой стены, и по ним были прихотливо разбросаны кожаные и меховые подушки.

Войдя к брату, Атрид Агамемнон застал того полулежащим на ложе, возле накрытого стола. В еде Менелай тоже позволял себе несвойственные походным правилам излишества, доставляя своим рабам и рабыням немало хлопот. Было утро, но и легкая утренняя трапеза спартанского царя занимала половину стола: солидный кусок кабаньего окорока с каким-то ароматным соусом, тушенная в золе рыба, несколько изжаренных на вертеле голубей, виноград, оливки, апельсины, мед и свежайшие лепешки, еще почти горячие. И, конечно, высокий кувшин вина.

Это изобилие отчасти объяснялось и тем, что в то утро Менелай завтракал не один. Против него расположился в кресле афинянин Идоменей (который и принес вино, хотя у Атрида-младшего хватало своего). Они с царем Спарты не были близкими приятелями, но нередко беседовали, вместе трапезничали, либо играли в кости. Менелай, один из немногих, мог выносить бесконечное недовольство и жалобы Идоменея, и тот, видимо, это ценил, хотя едва ли представлял себе до конца, как трудно бывает с ним общаться.

– Ничего хорошего не выйдет из этого штурма, если он произойдет! – говорил Идоменей в тот момент, когда Атрид-старший откинул полу шатра. – Ну, сам посуди, даже если троянцы сразу не заметят, что мы лезем на стену, если на другой ее стороне удастся отвлечь их внимание... Все равно почти сразу туда кинутся воины, и много ли нас успеет взобраться наверх? Будет такая свалка, что трупов потом не сосчитаешь! И я, вот посмотришь, буду среди них... Ни с кем не бывает такого невезения, как со мною...

– Ты говоришь это перед каждым сражением, Идоменей! – воскликнул Менелай, смеясь и от смеха едва не подавившись виноградиной – Но ведь ты же жив! Ну признайся, что ты жив, несмотря на всю свою невезучесть. Значит были и более невезучие: ведь живы за эти годы остались далеко не все.

– Ну, многим из погибших повезло все равно больше! – Идоменей отпил вина и вздохнул. – Для них эта маята уже закончена. Другим еще престоит слава, почести, добыча... А я, вот посмотришь, перед самым возвращением домой и погибну! Вот будет несправедливость-то!

Агамемнон, слушая эти сетования, задержался при входе и, покуда его не заметили, забавлялся контрастом, который являли собою его брат и богатый афинянин.

Менелай, несмотря на всю свою любовь к роскоши и богатству, во всем остальном был настоящий спартанец. И сейчас он возлежал за столом в одной набедренной повязке, белой с красной оторочкой, позволявшей видеть красивые линии его торса и стройных обнаженных ног. Пышную массу густых каштановых волос подхватывал сложенный узкой полосой кусок тонкой белой ткани, повязанный на троянский манер – длинный ее конец опускался на плечо базилевса, и на нем болталось крупное золотое кольцо с изумрудом. В здешнем жарком климате Менелай не стал, подобно Ахиллу или Патроклу, брить начисто бороду, но все же подстригал ее как можно короче, так, что она лишь чуть выступала на щеках, не скрывая мужественной формы его подбродка и резкой тяжелой линии щек. От этой крохотной бороды, равно, как и от его волос, исходил запах дорогого масла – это было еще одно «дворцовое» излишество, которое спартанский царь позволял себе среди походной жизни.

Что до Идоменея, то он был облачен в длинный, почти до земли, пурпурный хитон, поверх которого была наброшена широченная светло-коричневая хламида. На ногах вместо сандалий – высокие кожаные чулки с подшитой к ним толстой подошвой – троянцы носили такую обувь, путешествуя по горам, либо во время самых суровых зим, которые для большинства ахейцев все равно казались мягкими. Афинянин объяснял свое странное для жарких мест пристрастие обилием змей и абсолютной уверенностью, что именно его змея в конце концов и ужалит, и ему никто не сможет помочь. (Хотя за все годы войны от змеиных укусов пострадало не более тридцати-сорока человек, и из них никто не умер: у лекаря Махаона были припасены на этот случай нужные травы, и сами воины хорошо знали, что следует делать в случае укуса...).

Наряд Идоменея, при всей его необъятности, не скрывал массивности и неуклюжей полноты великого ворчуна, а обилие золотых колец и браслетов на открытых по локоть руках, подчеркивало массу жестких черных волос, которых на предплечьях и пальцах афинянина было почти столько же, сколько на его голове.

– Благородный Идоменей, боги не допустят твоей гибели! – воскликнул Агамемнон, кивая брату и обмениваясь с ним насмешливым взглядом. – Ты вернешься в Афины и непременно с богатейшей добычей!

– О, непременно! – возопил афинянин, воздевая руки к своду шатра. – Я так и жду этих великих сокровищ! Только скажи мне, славнейший из царей, знаменитый Атрид Агамемнон, откуда эти сокровища на меня свалятся? При штурме меня убьют обязательно, а если проторчим тут дольше, боги, вот увидите, пошлют нам вновь какую-нибудь болезнь, вроде той, которая поразила четыре сотни воинов этой зимой, и уж я-то заболею, с моим-то везением!

– За твое везение, Идоменей! – захлебываясь смехом, воскликнул Менелай, опрокидывая кубок вина и знаком приглашая старшего брата сесть рядом с собою. – Агамемнон, пей с нами! Выпьем за славного нашего Идоменея, который обладает редчайшим свойством в мире: он умирает вот уже двенадцать лет всеми возможными смертями и до сих пор жив и в здравии!

– О да! Хорошо, что у наших врагов нет таких свойств! – подхватил Атрид-старший, наполняя поданный братом кубок. – Не то не слыхать бы нам нынешних стенаний из-за Скейских ворот...

– Да, эти вопли ласкают слух лучше струн кифары! – согласился Менелай. – Вот я бываю зол на Ахилла из-за всех его сумасшедших замашек, а как его не боготворить, когда он одним ударом своего копья открывает нам путь к победе, к сокровищам Трои, к возвращению домой!.. Пускай-пускай троянцы воют! Так ли еще им придется взвыть в скором времени!