так долго служишь… Ну, да будь по-твоему: мы отправим в Париж две медали: и золотую, и серебряную… Ты про Фальконета только Иван Иванычу Бецкому не напоминай: ещё один удар, не дай Бог, хватит… Совсем старым генерал стал, у молодых людей спрашивает, помнят ли они Петра Великого… — Она прерывисто вздохнула. — Старые дураки глупее молодых… Если правду сказать, я так и не поняла, чего они с Фальконетом двенадцать лет за моей спиной грызлись… Я вроде третейского судьи промеж ними была, только и повторяла: «Не прав медведь, что корову съел, не права и корова, что в лес забрела»… — Она перестала улыбаться и сказала очень серьёзно. — А тебе я вот что скажу: я поручение дала доверенным лицам своим, чтобы сыскали мне в Италии архитекторов даровитых… И наперёд велела, чтобы люди были честные и рассудительные, и по земле ходили, а не по воздуху, как Фальконет… Ну, и Бог с ним, с Фальконетом-то… Теперь давай о твоём деле поговорим. Час поздний. Зачем пришёл?

Фон-Визин вскочил и склонился в поклоне, протягивая ей заветный листок, который прятал за своей спиной.

— Я с прошением, Ваше Величество…

Императрица приняла из его рук бумагу, подошла к жирандоли, внимательно прочла её при мерцающем свете свечей.

— Да никак ты увольняться от службы просишь, Денис Иваныч?

Фон-Визин покорно склонил голову.

— Замучили меня пароксизмы мои. Нет более сил достойно обязанности свои нести…

Екатерина тяжело вздохнула.

— Я тебя, Денис Иваныч, более других понять могу — голова болит, какая уж тут государственная служба. Отпускаю я тебя с благодарностью за долгую безупречную деятельность твою на благо государства нашего… И отпущу не просто так, позже получишь мои распоряжения, постараюсь тебя не обидеть… А пока вот что…. Ты, Денис Иваныч, на диване-то не шибко залёживайся… Пока торжества готовились, я много про монумент Петров думала. Я тебе одно поручение дам… Почему ты всё комедии пишешь? Они, конечно, хороши, и шуму много наделали, но почему бы тебе и трагедию не написать?

Фон-Визин даже отшатнулся.

— Трагедию? Об чём, Ваше Величество?

— Да хоть о Гром-камне… Как нашли его, как на Сенатскую площадь доставляли… И название для этой трагедии есть… Помнишь ли надпись, что была выбита на памятной медали, коей награждены были все участники того события?

— Помню, Ваше Величество… «Дерзновению подобно»…

— Вот то-то и оно… «Дерзновению подобно»… Вспомни, как всё было-то… Гром-камень на виду у всей Европы тащили… — Она удовлетворённо покачала головой. — Какова работа была! Мне мои математики потом посчитали: более чем на две трети, мы древних римлян перещеголяли… Ты героев трагедии той всех лично знаешь. Помнишь ли шевалье де Ласкари?

Денис Иваныч про себя усмехнулся, а вслух сказал.

— Как не помнить! Вся Европа знает его шаровую машину по перетаскиванию Гром-камня…

Императрица весело расхохоталась. Видать головная боль, и в самом деле, её отпустила.

— Ошибается Европа, Денис Иваныч! Люди мне донесли, что устройство той машины нашему шевалье кузнец из Конной Лахты за стакан водки презентовал! Ну, так сейчас не про то речь… Этот Ласкари во Франции графом Карбури сделался… Кто его в графы произвёл — темна вода на болотцах… А был он всего-то ничего — мой «засланный казачок» к Фальконету. Из плута скроен, мошенником подшит…

Фон-Визин опешил, не веря своим ушам.

— Виноват, Ваше Величество… Неужто…

Екатерина хохотала, радуясь произведённому эффекту.

— Понял наконец? Так чем же история сия — не сюжет для трагедии русской? Надо так написать, чтоб не хуже, чем у Шекспеара было… У нас теперь никто трагедий не пишет, после Ломоносова да Сумарокова все трагедии кончились… — Она перестала смеяться и сказала очень серьёзно. — Так вот… Отдохнёшь от дел дипломатических и начнёшь дела литературные, и мне доложишь, как писать надумал. Отечеству нашему литераторы нужны, не менее, чем дипломаты.

Она подала Денису Иванычу руку для поцелуя и сказала на прощанье.

— Я, Денис Иваныч, каюсь, твоего «Недоросля» так и не прочла… Я его Григорию Александровичу на суд отдам: как князь Потёмкин скажет, так и судьба твоей пиесы будет…

Напросившись на аудиенцию к всемогущему фавориту, в назначенное время Фон-Визин направился к нему читать своего «Недоросля».

Впрочем, напрашиваться долго не пришлось. Потёмкин старых знакомых не забывал, а Фон-Визина выделал особо: ценил его талант и остроумие, а самое главное — было у них общим далёкое детство, учёба в гимназии при Московском университете, поездка в Петербург в числе пяти лучших учеников и в сопровождении любимого директора гимназии Ивана Иваныча Мелиссино… Правда, несколько позже был Денис Иваныч переведён в Университет на философский факультет с золотой медалью, а Григория Александровича перед тем отчислили из гимназии за непослушание и нехождение в классы… Потёмкин часто о том вспоминал и очень хохотал при этом. В общем, он весьма благодушествовал к Фон-Визину, если не сказать просто — любил его, как старого товарища. Денис Иваныч мало в том сомневался, так как однажды, совсем нечаянно, в вечерних сумерках Царскосельского парка наткнулся на царственную пару, которая, не спеша, прогуливалась по аллее и вела негромкую беседу. Фон-Визин струсил от неожиданности и, насколько позволяла его грузная фигура, резво сиганул в колючий барбарисовый куст. И хотя с перепугу он мало прислушивался к беседе императрицы с фаворитом, но, услышав собственное имя, напрягся, мгновенно превратившись в слух и внимание.

— Сто лет, как тебя не видела, папа… Сделай, чтоб один был после представления комедии, чтобы я придти могла… Вчера свидеться хотела, так чёрт Фон-Визина к тебе принёс… — Говорила императрица, ласково прижимаясь к плечу друга.

Потёмкин громко расхохотался.

— Так я его с детства люблю. Ты и сама его к себе часто зовёшь…

— Это правда… Он меня знатно забавит… Только ты его любишь, а я — тебя.

Они прошли. Денис Иваныч, расцарапав себе физиономию, выбрался из колючего куста в полной растерянности — не знал радоваться ему или огорчаться…

Приёмная князя Потёмкина в Таврическом дворце была забита до отказа. Фон-Визин утомился раскланиваться со множеством весьма высокопоставленных особ, увешанных звёздами и орденами. Он скромно встал в углу и приготовился терпеливо ждать. Несмотря на огромное стечение народа, здесь царило глубокое молчание: все знали, что светлейший ещё изволит почивать. Пока Денис Иваныч разглядывал просителей, противу себя в таком же отдалённом углу, заметил он маленькую фигурку бедно одетого человека. Каким-то образом тот сумел проникнуть сюда, прятался за колонной, прижимая ногой небольшую котомку, набитую, бог знает чем. Человечек этот был дьячком, с остренькой жиденькой бородёнкой, поредевшей, видимо, от долгих лет нелёгкой жизни. Фон-Визин пожалел его,