Я читал книгу стихов Джима Моррисона. Она подошла, сказала, что ей тоже интересно.

Нет.

В фонтане танцевали линди-хоп.

Нет.

В очереди за акциями банка «Менатеп» в конце девяностого года.

На рождественской службе, я звонил на колокольне.

В спальном мешке в горах.

Вывалились из соседних вагонов электрички на платформе Спутник.

На катке.

На митинге.

В метро, мы начали друг друга рисовать.

В театре, я был на сцене.

На концерте «Oasis».

В очереди на Серова.

На философском семинаре.

В окопе в сорок втором, а по ее мнению, в военкомате в пятьдесят первом.

Мы в школе познакомились.

На полу в «Солянке».

На полу в «Кризисе жанра».

В яхтенном походе, на Волге, в семидесятом. Она была боцманом, а я – юнгой. Что посуды перемыл и картошки перечистил – и не рассказать.

В автобусе, я вез заказ, а она ехала на работу в «Красную Шапочку».

В баре киевского Дома кино во время ретроспективы Вендерса.

В ОГИ у Николки за столом.

Я пришел к ней на хоровые занятия.

На картошке после первого курса. На колхозном поле.

На районе.

Она зашла в аську, увидела в списке онлайн ник Лорд Алекс, рассердилась и написала: «Эх ты, а еще лорд называется».

В фольклорной экспедиции, собирая колыбельные.

В РДКБ, когда сдавали кровь.

В туалете «Под мухой».

Купил у нее пряничный домик на благотворительной ярмарке.

На чтениях «Русфила» у памятника Блоку, оттуда пошли на концерт «Пони».

В спортивном лагере в Алуште. Она бегала по утрам, а я возвращался из бара «У крота».

На караоке-вечеринке в анархистском книжном магазине.

В храме на крестинах детей наших друзей.

На студенческой конференции в Тарту.

Во Львове на наблюдении на выборах президента Украины.

На Главпочтамте в девяностые, когда заказывал межгород.

На концерте СБПЧ.

В Минске: она перебегала дорогу перед машиной, в которой я ехал.

Она гуляла в белую ночь с собакой у Медного всадника.

Она была на лекции «Арзамаса» в Ленинке.

Мы были в Звенигороде на трехдневном интенсиве по глазури.

На Всероссийском турнире юных физиков в Академ-городке.

В автозаке, вместе встретили в отделении Новый год.

Нет.

Ездили волонтерами в детский дом.

Нет.

На занятиях по кинцуги.

Нет.

Я познакомился с ней в саду за длинным столом. Да, я познакомился с ней в саду за длинным столом.

3.41

В тот день я долго возился с дверью, никак не мог ее закрыть. Поэтому пришел, когда в саду уже все началось. Дал опоздания часа на полтора. Из-за соседей по лестничной клетке. Они не только подложили под коврик сигаретные бычки, но напихали спичек в замок. Пока выковырял, прошла вечность: видимо, это была месть за очередную пьянку с Меркуцио и ночной аккордеон. А может быть, еще чем-то не угодил. Тамаре все равно, а этим аспидам нет, грозятся поймать зайца или пожаловаться на него в какой-нибудь надзор.

Это лето летело стремительнее обыкновения. У тебя тоже было так? Казалось, что раньше летнее время шло медленнее. А сейчас – мгновенно. Пока я, слушая писк Тамариных морских свинок, натиравших кухню в солнечных пылинках, доедал суп с пирогом, рабочий за окном, чинивший дорогу, сказал своему коллеге: «Ты, бля, что так тоскливо копаешь, сам большой, как каша, огромный, а копаешь яму, бля, нежно, как Дюймовочка».

И это лето казалось огромным, как тарелка каши, а оказалось – Дюймовочка. И Дюймовочка подходила к краю летней тарелки, шепча мне в ухо со вставленным аппаратиком: «Кончается лето, друзья, / и вряд ли оно повторится».

1.17

Милая Лилечка. Я все путешествую. Сейчас пью и прошу, чтобы и все пили за твое здоровье. Уже здорово на взводе. Как страстно хочу тебя видеть. Лилечка, Лиля, хорошая. Я с ума схожу. Рвусь в Петроград. Хочу видеть и целовать тебя…

Он уехал из Москвы.

Скоро, скоро приеду.

Твоя Коля (здорово нетрезвый).

3.42

Стоит свет. Нет. Свет идет сквозь листья яблонь. Да, свет идет сквозь листья яблонь, падает косо на бумажные скатерти, края которых остроконечными треугольниками раскачиваются, на девятый взмах ныряют и делают резкий рывок в бестолковой попытке сбросить ножи и вилки, бокалы, бутылки, луны на тростниковых ручках, маски Коломбин на простых палочках, солонки, фрукты, лаваш, тарелки с ломтями телятины, сбросить и поднять на воздух весь длинный деревянный стол, чтобы, покрытый белой скатертью, он летел над деревьями в цвету и еще выше, над переулками – над бывшей Пречистенкой, бывшим Сеченовским, бывшим Мансуровским, над дамами в пальто и детьми с портфелями, над голубями в кимоно и над нами всеми. Но девятый вал скатерти сбрасывает только салфетки, смятые, со следами помады, кем-нибудь невнимательно оставленные, и тогда они летят летними воздушными драконами и падают к нашим ногам.

Весь стол украшен цветами. Цветы – сорванные полевые – стоят в стеклянных вазах. Бутоны торчат из петлиц, колышутся на шляпах, как перья у Арамиса. Цветы, растущие из ветвей, свисают отовсюду, и их лепестки падают на головы сидящим людям, в их рюмки, застревают на зубцах корон и опадают кривыми ожерельями на кружевных платках, на громадных ушах, соскальзывают по колпакам, пробегают по гладким маскам, спускаются в слишком открытые декольте, и ветви колышутся и качаются в счастье своей замирающей силы, в свете отцветающей Москвы.

– Слушайте, я скажу алаверды. За то, что все продолжается. И сегодня он всю дорогу до Москвы держал Алену на коленях.

– А куда ему было деваться?

– А это неважно! Это счастье, ребята! Вот вы не понимаете, я…

– Знаешь, мне не казалось, что это было для него счастье!

– Необходимость!

– Слушайте, Юра очень правильно говорит. Мы сегодня шли долго-долго к дому, шли через кладбище.

– А почему через? Вы же мимо должны были идти?

– Вот туда садись, да-да. Бери тарелку, рюмку, дальше сам.

– Мы не хотели идти по шоссе, мы шли через кладбище. Неважно. Мы шли толпой, с электрички шли. Я же вырос в этом поселке… неважно. Последний раз я там был с Юрой и Дашей, когда Живова хоронили. Я помню, как мы шли с папой и какая-то женщина спрашивает: «Куда такая толпа валит?» – «Хоронить Живова». Зачем, говорит, живого хоронить?

– И мы прошли сквозь мелкий ольшаник в имбирно-красный лес…

– Художники, кстати, особенно живописцы, многие хорошо писали. И то, как вы сделали костюмы, – это, конечно… И Петров-Водкин хорошо писал, и Репин хорошо писал… Ну, господи, полно их! И Ван Гог, и Делакруа, и все на свете!

– Ничего, что я сел здесь?

– Как вас зовут?

– Что?

– Меня – Венди Мойра Энджела