их из пулеметов, арбалетов, калашникова крошат, очень богато. Я всю эту гадость, пистолет Макарова с пластмассовыми пулями искала. О, смотри: солнечный зайчик, прямо в тебя попал, больно?

– Спасибо, что мы теперь на «ты»!

– Да, вернули на работу.

– Ходасевичу это «счастье», которое соцреализм выдавал, казалось удавкой: чем ближе к коммунизму, тем скорее «литература задохнется от счастья».

– Внутренне готовимся к зиме, словно к смерти, и чисты глаза – ни тени страха.

– А вот с этим, увы, неправда.

– Ага, а ком земли, заполнивший уста, – правда.

– Вот-вот.

– Вы слышали, слышали, вот это странное радио, такое пиратское, там тоже.

– Тише, тише вы.

– Да-да, там тоже об этой утопии, я слышал, читали кусок. И еще был монолог о гибнущих людях. Как будто я в кино.

Постепенно – сперва в провинциях, на обочине, справа у стола, сперва одной парой – начались танцы, и вскоре стол начал пустеть, и многолюдный маскарад стал танцем, каждая пара стала отдельной историей, осел, танцующий с бродячей крепостью или Коломбина с почтовой открыткой, маленький кораблик с сахарницей, Мерлин с морской звездой становились рассказом о создании мира, и танец продолжался долго, скорее всего, всю жизнь. И оставшиеся за столом тоже двигались в такт этого рассказа.

– Не жизнь, а «Доктор Живаго» бесконечный!

– Коллаборационизм последние несколько лет для меня главная тема, как ты понимаешь. И для меня не праздный вопрос, дерьмо ли я, окончательное ли.

– Как вы сказали? Приличную?

– Личную. Личную. Право на личную утопию.

– И поэтому, когда я вижу, что думают, что мы тут все в зоне комфорта подъедаемся, мне больно. Для меня соглашательство – не пустой треп за столом, понятно?

– Да, это получается такое племя в пятьдесят, может быть триста, человек, у которого свой язык.

– То, что может разломать, разлучить, разъесть.

– Как их всех на этом радио не убили еще, не поймали.

– Есть надежда, есть надежда.

– Вы чувствуете…

– Ты.

– Да, ты чувствуешь, воздух насыщен цветами.

– Немного сумасшедший вечер какой-то.

– Он так говорил: «Я бы носил тебе передачи – яблоки, карамели». И мучали бы друг друга лет сто с гаком, это самое. Я, кажется, научился понимать, что это значит.

– Ты о чем это?

– Это я потом, это я еще не успел тебе рассказать. Под отрывистым ливнем лоснится скамья. В мокрой зелени тополя тенькают птахи. Знаешь такое?

– Как он говорит там? Когда забывают о тех, кто умер, они совсем исчезают.

– Ой, это вообще замечательный сценарий, плевать, чей там гриф в начале стоит, главное, что снимем его – и все тут.

– Сбежим?

– Давай! Нас же в масках никто не узнает?

Так сидят они, мерцая и тихонько восклицая. Снова танцуют, затем садятся снова, разговаривают, минуя шум чужих слов и двигаясь друг к другу – так, что ее волосы способны коснуться его щеки, а он своим носом может случайно задеть ее ухо, когда наклонится, чтобы ей было лучше слышно его рассказ – о холмах, карамелях, яблоках, облаках. И голоса стариков в его ушах начинают завоевывать этот воздух, и мы с ней оказываемся теми, кто живет вместе тысячу лет, это самое, это самое.

И ты сняла со своей шеи шею из папье-маше, и та уже давно обнимает мои беличьи плечи, я нащупал в кармане голубиную почту с каллиграфией, и мой нос как будто бы становится меньше, ты, наверное, и сама помнишь, и вечер стал обнимать нас.

Осень

«Осень счастливая»

3.98

Я лежал на чрезвычайном полу, на чрезвычайно вонючем полу, глазами вниз. Мои руки были завернуты за спину и чем-то перевязаны, я полз рывками, и мой подбородок стучал об пол и влипал в непонятную грязь. Но больнее всего было носу – его тянули чьи-то пальцы, как будто я маленький и мне помогают высморкаться, хотя я не просил, ногти этих пальцев впивались и царапали меня. Нос то отпускали, и тогда подбородок ударялся о чрезвычайно вонючий пол, то снова хватали, и тогда голова поднималась, а все тело ползло вслед за носом, куда-то за чужими пальцами. Я слышал, как мое тело движется по чрезвычайно вонючему полу, как пуговицы рубашки царапают пол, как ноги трясутся в жиже на полу, я слышал хохот, визг. Еще немного этого странствия, и я уткнулся носом в черные сверкающие сапоги.

– Здравствуйте, глубокоуважаемый шкаф, Мартын Имярекович! – сказали колени. – Я Алексей Алексеевич Алексеев. А это мой коллега, Павел Павлович Павлов. Мы вам сейчас поможем выйти из этой неприятной ситуации. Давай, падла, – тем же голосом, но уже другим, дребезжащим, будто змеиным тембром продолжили говорить колени, – расскажи нам про своих зелененьких друзей.

Тогда я стал вспоминать.

Но это случилось позже.

3.76

«…И Андрей Перепастушко. Он схвачен в Калуге в собственной квартире, уже двенадцать дней нет никаких известий. На сегодня всё, что мы знаем. Напомню, вы слушали имена людей, арестованных и пропавших без вести в последний месяц. Эти сведения мы получили благодаря помощникам, действующим по всей стране. Надеюсь, хоть кто-то из вас нас слышит – без вас ничего не получится. И не будем унывать: как говорил кое-кто: “Протест сегодня бесполезный, – / Победы завтрашней залог”. Автор, к слову, дождался – железный занавес не пал, но Сталин сдох.

А теперь, пока мы еще в эфире, совсем о другом: специально для нашего друга М. и его подруги М. я прочитаю восемнадцатый сонет. Но в каком переводе? Давайте версию Сергея Ильина, это 1901 год, мне нравится, что там есть слово “кроткий”:

              Я с летним днем сравнить тебя готов,

              Но он не столь безоблачен и кроток;

              Холодный ветер не щадит цветов,

              И жизни летней слишком срок короток:

              То солнце нас палящим зноем жжет,

              То лик его скрывается за тучей…

              Прекрасное, как чудный сон, пройдет,

              Коль повелит природа или случай,

              Но никогда не может умереть

              Твоей красы пленительное лето,

              Не может смерть твои черты стереть

              Из памяти забывчивого света.

              Покуда кровь кипит в людских сердцах,

              Ты не умрешь в моих живых стихах.

Замечательно, да? А о чем все это? О бессмертии, дружок. Есть ли что-нибудь интереснее, чем это? Шекспир делает предложение – бессмертие внутри строки его сонета. Кто-то скажет, он так в себе уверен, что говорит: мои стихи переживут тление. Но мне нравится более