Маркиза скривилась.

— Мой муж любил еще кого-то, — повторила Джемма. — И я не могла сказать что-то или сделать, чтобы изменить ситуацию. Поэтому я от души советую вам: не стоит ездить следом за ним. Живите своей жизнью. Я не всегда была счастлива в Париже, зато часто бывала довольна.

Маркиза поспешно открыла веер, однако Джемма все же увидела, что ее глаза заблестели от слез. Джемма встала и протянула ей руку.

— Мы должны вернуться на бал, — сказала она. — Мужчины чувствуют себя не в своей тарелке, когда узнают, что женщины беседуют без них. Они так боятся заговоров, что начинают переоценивать добродетель женщин. В результате это доводит их до консерватизма.

Маркиза де Пертюи усмехнулась. Это не было похоже на те смешки, которые помнила Джемма, однако чем-то их напоминало.

Выйдя из салона, они увидели Элайджу, стоявшего напротив двери, небрежно прислонившись к стене. Не сдержавшись, Джемма улыбнулась ему, и это была улыбка, рожденная в ее сердце.

Маркиза бросила на нее кислый взгляд.

— Похоже, не только мужчины слишком высокого мнения о добродетели, — заметила она. — Будьте осторожны, герцогиня, как бы и вам не оказаться чересчур консервативной.

А вот в этом замечании уже звучала ее обычная язвительность.

Поклонившись маркизе, Элайджа поднес ее руку к губам.

— Вы великолепны, как обычно, — произнес он голосом политика, который говорил так же искренне, как будто предсказывал дождь при виде первых капель на шляпе.

Отступив, маркиза оглянулась и встретилась с Джеммой взглядами. В ее лице мелькнуло что-то вроде зависти или, может, ярости.

— Никогда не успокаивайтесь, герцогиня, — сказала она. — Именно такую ошибку я совершила.

И, взмахнув юбками, маркиза де Пертюи быстро скрылась в толпе, заполнившей бальный зал.

— Господи, ну что за несносная женщина! — воскликнул Элайджа. — Вечно в черно-белом! Она напоминает мне шахматную доску.

Джемма захлопнула веер.

— Но все же она красива. Ты разве так не считаешь?

— Несомненно, — кивнул Элайджа. — Вильерс здесь. Он спрашивал, начали ли мы с тобой третью игру матча.

— Ты ему сказал? — Она подняла глаза на мужа, оглядела его выступающие скулы, глубоко посаженные, умные глаза, оценила чуть утомленный вид.

— Я сказал ему лишь то, что хотел завязать тебе глаза и уложить в постель, — ответил он, глядя на нее.

— Должно быть, это шутка?..

— Нет, это не шутка.

Его глаза оставались серьезными.

— Правда? — спросила она. Ей было трудно даже набрать в грудь воздуха, чтобы произнести это слово.

— И еще я посоветовал ему закончить игру немедленно, учитывая сложившиеся обстоятельства.

— Ты хочешь сказать, что если люди заподозрят, что у меня с ним связь, то они решат, что наш ребенок не от тебя?

Элайджа кивнул. Но было в их разговоре еще что-то — нечто недосказанное. Сердце Джеммы забилось быстрее, поднявшись куда-то к горлу.

— Я не… — Ее голос сорвался, но она откашлялась и с усилием договорила: — Я не хочу играть эту последнюю игру.

Внезапно его лицо как-то странно застыло. Несколько мгновений герцог Бомон просто молча смотрел на свою жену. А потом на его губах появилась дразнящая, очаровательная улыбка, и он поклонился Джемме.

— В таком случае, миледи, я обещаю, что никогда больше не огорчу вас, — промолвил он.

Бомон пошел прочь, а Джемма смотрела ему вслед.

— Игру с Вильерсом, — уточнила она.

Но муж уже не слышал ее.

Вдовий дом

2 марта 1784 года

Ранний вечер

Бумаги Симеона перенесли во вдовий дом. Когда вошла Исидора, он встал из-за небольшого письменного стола, держа в одной руке какой-то листок, а другой опираясь о край стола.

Исидора села, всеми силами стараясь не думать о том, что, когда она в последний раз видела своего мужа, он был обнажен.

— Поскольку ты не присоединился вчера ко мне за ужином, у меня не было возможности сообщить тебе, что я ходила в деревню. Я купила сто тридцать пять ярдов шерсти и двадцать семь мясных пирогов.

Недоуменно заморгав, он положил листок на стол.

— У нас возникла неожиданная нужда в мясных пирогах? — спросил Симеон. — Или в шерсти?

— Это подарок от герцогства жителям деревни — чтобы наладить отношения, — объяснила Исидора. — Каждый из этих людей получит мясной пирог и пять ярдов шерсти, и это будет знаком внимания от герцога и герцогини.

— А-а… — протянул Симеон, опуская глаза на лежащий перед ним документ. — Ты была в лавке Мопсера?

— Да, — кивнула она. — Он и продал мне шерсть.

Симеон сжал руку в кулак.

— Я получил от него письмо, в котором он требует плату за свечи, — сказал он.

— Полагаю, таких писем ты можешь получить немало, — пожала плечами Исидора. — Люди считают, что твой отец отправил бы их к мировому судье, если бы они не выполняли просьб герцога, несмотря на то что тот не платил им, — весело добавила она. И, стянув с рук перчатки, Исидора разгладила их на коленях.

Взгляд Симеона на мгновение устремился на них, а потом он промолвил:

— Исидора, мне придется заплатить по счетам, даже если я считаю их жульническими.

— О!

— К примеру, я наскоро проверил просьбу Мопсера, — продолжал он. — Для того чтобы сжечь то количество свечей, которое он, по его словам, отправлял в наш дом за последние пять лет, мы должны были бы постоянно, ночью и днем, держать зажженными от семи до девяти свечей в каждой комнате.

Исидора покусала губу.

— Но канделябры… — начала было она.

— В своих расчетах я предположил, что свечи горят около четырех часов, хотя обычно их хватает примерно на шесть, — перебил ее Симеон, складывая на груди руки. — К тому же, по словам Хонейдью, в доме не зажигали канделябров уже много лет.

— Возможно, Мопсер пытался таким образом компенсировать другие счета, которые твой отец не считал нужным оплатить, — предположила Исидора.

— Что ж, может быть, — согласился Симеон. — Но также возможно и то, что он — обычный негодяй, который поспешил воспользоваться ситуацией.

— Знаешь, не верится мне в это, честное слово, — сказала Исидора. — Как бы там ни было, я попросила его доставить в каждый деревенский дом по пять ярдов шерсти. Таким образом и получилось больше сотни ярдов, учитывая, что в деревне двадцать семь домов.

— Двадцать семь, говоришь?