Это Исидоре понравилось. Печальное выражение мгновенно сменилось лукавым, на щеках заиграли ямочки.

Симеону захотелось поцеловать их, но он сдержал этот порыв.

— Может быть, это делает тебя истинным членом семьи? — предположила Исидора.

Симеон так увлеченно смотрел на ее губы, что не понял смысла фразы.

— Когда я пела по всему дому днем и ночью, мне казалось, что во мне что-то сломалось. — Она улыбнулась ему дразнящей улыбкой. — И когда твой отец отказывался оплачивать счета, в нем, видимо, тоже что-то сломалось.

— А мать? — спросил Симеон, приподнимая брови.

— Ее сразило горе, — сказала Исидора. — Горе. В ней ничего не ломалось, но она изо всех сил бережет память о нем.

— А-а…

Исидора явно сказала что-то очень важное, но Симеон не мог думать об этом, поэтому взял ее за руку и повел в дом. Ее ресницы были мокрыми от дождя, и Симеон видел, что они сияют, как бриллианты.

— Почему ты пела? — спросил он.

— Кстати, ты имей в виду, что я не слишком-то музыкальна, — с улыбкой промолвила Исидора. — Просто я не хочу, чтобы ты думал, что я своим пением добавляла вашему дому какое-то особое очарование.

— А там уже стояло зловоние в это время? — с ужасом спросил Симеон.

— Да нет, — ответила Исидора. — Никакого зловония не было. Разве Хонейдью не говорил тебе, что уборные были установлены всего пять лет назад? А это было одиннадцать лет назад. Помню, твою маму особенно раздражало, когда я пела печальную балладу о несчастной девушке, которая бросилась вниз со скалы, потому что была беременна. Когда-то мне пела ее еще моя няня, однако герцогиня сочла балладу крайне неприличной.

— Могу себе представить, — пробормотал Симеон. На его губах промелькнула улыбка.

— Твоя мать не чувствовала, что я была очень женственна… — Она вздохнула. — Между прочим, я до сих пор пою в неподобающее время и в неподходящих местах. Я буду это делать, даже если ты станешь браниться. Я пошла в свою мать, а она была весьма темпераментной итальянкой.

— Знаю… — Симеон понимал, что этим мгновением следовало бы воспользоваться и прямо сказать Исидоре, что ей нужен не такой высохший сморчок, как он, а кто-то более страстный. Но вместо того он промолвил: — Мне очень жаль, что твоих родителей не стало, Исидора. — И он снова обнял ее.

Она ничего не ответила, и они молча продолжили путь к дому под дождем. К тому времени, когда супруги подошли к коттеджу, дождь превратился в настоящий английский ливень, хлещущий, казалось, со всех сторон.

У дверей вдовьего дома их встретил Хонейдью.

— Серебро вынесли из дома, равно как и все мелкие безделушки, — сообщил он. — Убрали также небольшие полотна из западной галереи и севрский фарфор.

— И куда все это спрятано? — поинтересовался Симеон, глядя вслед уходящей Исидоре. Ее юбки вымокли еще сильнее и липли сзади к ногам. Теперь, когда ему известно, каково это — обнимать ее, дотрагиваться до ее тела, он никогда больше не будет прежним.

— В западный амбар, — ответил Хонейдью. — Само собой, там будет постоянно находиться лакей. Всех горничных на несколько дней отпустили домой. Кухарка будет в деревне, а пекарня окажется в нашем распоряжении.

Симеон перевел на него глаза лишь в тот момент, когда Исидора закрыла за собой дверь.

— А моя мать?

— Вдовствующая герцогиня отказалась покидать дом. Также она не разрешила забрать свои драгоценности, так что ничего в ее покоях не трогали.

— Разумеется, я останусь с ней, — со вздохом промолвил Симеон.

— Воспользовавшись случаем, я отправил всю мебель в Лондон — на реставрацию, — спокойно проговорил Хонейдью. — Вам с герцогиней лучше находиться во вдовьем доме. Только, боюсь, вам будет тесновато, ведь вы окажетесь практически в интимной обстановке.

Симеон бросил на дворецкого резкий взгляд, но лицо Хонейдью оставалось невозмутимым.

— Постелите постель в гостиной, — сказал он. — Хонейдью, полагаю, вы сможете найти для этого что-то подходящее?

Симеон почувствовал, что его слова не по нраву Хонейдью, поэтому он просто ушел. Печальные настанут времена, если он начнет побаиваться собственного дворецкого.

Гор-Хаус, Кенсингтон

Лондонская резиденция герцога Бомона

3 марта 1784 года

Джемма невидящим взглядом посмотрела в зеркало над своим туалетным столиком, расправила лежащий перед ней смятый листок бумаги и снова прочла записку.

Ничего не изменилось — слова были теми же, что и минуту назад. Его светлость герцог Бомон передавал герцогине поклон, извинялся за то, что письмо написано его секретарем, и сообщал, что не сможет увидеться с ней сегодня. Похоже, и завтра он будет так же занят. «Прими мои сожаления» и проч. Подписано мистером Каннингемом, секретарем Элайджи.

Элайджа еще никогда так не поступал — никогда не просил секретаря писать за него, если они находились в одном доме. Послание было доставлено вместе с запиской от ее родственницы, леди Каслмэн, словно собственный муж герцогини был всего лишь одним из ее знакомых.

Он ушел. Элайджа вернулся в свой кабинет в «Судебных иннах».

Без сомнения, он ее неправильно понял.

Не видеть его — настоящая пытка. Джемма только что вернулась с завтрака, но Элайджи уже не было. А ведь она извела горничную, примеряя два утренних платья. Выбрав наконец подходящее, она вышла в нем в столовую — такая же элегантная и свежая, как обычно. И все эти старания лишь для того, чтобы ей сообщили, что его светлость воздержался от завтрака.

Само собой, Джемма изобразила полнейшее равнодушие. Может ли быть что-то более унизительное, чем выставлять напоказ свою жизнь перед слугами, которые не только наблюдательны, но и умны? Временами Джемме казалось, что она играет в какой-то пьесе и из-за этого разучилась притворяться. Ясное дело, Бриджит, ее горничная, что-то подозревает. Да похоже, и ее дворецкий Фаул — тоже.

Унизительно искать внимания собственного мужа. Млеть от его взглядов и прикосновений, а потом переживать, когда он внезапно отворачивается от нее.

Возможно, у Элайджи опять свидание с любовницей, сказала себе Джемма. Сказала лишь для того, чтобы проверить, какую боль причиняют ей эти слова. Однако сейчас она верила в существование у него любовницы не больше, чем в ту пору, когда она еще не сбежала в Париж. Она бы никогда и ни за что не подумала, что у Элайджи может быть любовница. Джемма даже представить себе не могла, что, встав с ее постели, он отправляется на встречу с другой женщиной в свой кабинет.

Даже теперь…

Даже теперь она не могла в это поверить.

Джемма безучастно смотрелась в зеркало. Может, как ей кажется, она слишком красива для того, чтобы быть обманутой? Единственным человеком, который, так сказать, водил ее вокруг пальца, был ее собственный муж. Возможно, причина этого кроется в том, что и единственным человеком, который оставался к ней равнодушен, тоже был Элайджа.