Другой сорокалетний Доминик из Дижона являлся охранником дома Тампля в Жуаньи. Он принимался в Дижоне Анри де Долем в присутствии тамплиеров Вильгельма Ружпера (Guillaume Rougepere) и Валя (Wale); из них первый – его отец, а второй – внебрачный брат. Сам посвятитель ему преподал поцелуи, два из которых были наиболее отвратительными[132]. Что касается посвящаемого, то его заставили плюнуть на крест на плаще одного из свидетелей, но он вовсе не отрекался от Христа.

Пришло время завершить перечень этих мерзостей, который я и так сузил рамками единственного диоцеза[133]; пришло время, как бы я не приказывал своему сердцу, сделать очевидным во славу человечества, сколько отвратительных мистерий было навязано огромному числу людей в знаменитом и благородном ордене, который я чту намного более лояльного снисхождения, потому даже сделался историком печальных причин его падения.

По мнению некоторых братьев, тяжкие беззакония были принесены с Востока и введены в орден несколькими из наиболее развращенных начальников[134]: с моральной точки зрения этому нельзя не поверить! В действительности, необходимо время, чтобы орден целиком разложить; необходимо несколько поколений руководителей, следующих одной и той же мысли[135]. Эта внезапная и неожиданная инициация без предварительной подготовки и новициата: подобное не прослеживалось и не прослеживается среди таинственных посвящений в античных мистериях или современных обществах. Древность формировала своих адептов постепенно и посредством долгих испытаний; здесь же все отличается. Первое, что делают братья, это дают обет послушания, то есть клятву не разглашать тайны капитулов и, в частности, их посвящения, а также не оставлять Орден Храма для лучшего или для худшего ордена[136]. Однажды произнеся свои обеты, они не могли покинуть Орден Храма без решительного позволения вышестоящего начальства, и они получали его только для того, чтобы вступить в суровый Картезианский орден.

Присяга, которую произносили тамплиеры, была торжественной: она творилась на открытом миссале, и посвященный возлагал свои руки на само место, где находились канон мессы и изображение Христа[137]. Странное противоречие этих людей, которые тут же шли отрекаться и хулить Бога, во имя которого сейчас присягали! Сразу после произнесенных обетов и перед посвящением они рассматривались как целиком связанные и как рабы ордена[138], ведь они спешили дать обет послушания всему тому, что им было бы предписано статутами ордена или вышестоящими братьями, и они мгновенно прекращали принадлежать самим себе, а магия воинской и религиозной клятвы столь изощренно и полностью опутывала их сознание, что буквально вязала по рукам и ногам как жертв греховного вступления в сообщество внутри сообщества, о существовании которого не давали никому из них усомниться даже пройденные испытания; однако подчинение для братьев давалось тем большей ценой, чем было более тягостным. «Крайне необходимо, чтобы ты сделал это, как и я это сделал сам; поскольку ты давал обет послушания и пр.» Вот обыкновенная речь посвятителя, добавлявшего: «Но берегись: если ты пойдешь против своей клятвы, то погибнешь»[139]. Можно ли представить себе, насколько чудовищное потрясение и все виды неожиданностей должно было запечатлеть неслыханное разоблачение мистерий в душах этих людей, совершенно к нему неподготовленных, воображавших для себя лишь путь воинской чести и религиозной преданности. Нужно ли большее для того, чтобы сокрушить разум одних и вести сознание других к непредвиденному насилию, посеяв в души многих шипы непрерывных угрызений совести[140]? Что получалось из этих ужасных сцен: одни пытаются скрыться, и требуется вмешательство короля Франции, чтобы виновный не подвергался бы постоянному тюремному заключению[141]; один посвятитель после срамного поцелуя падает в обморок, и его вынуждены были унести в полумертвом состоянии[142]; другой сожалеет о том, что не мог убить своего посвятителя[143]. Одних угрожают отправить в место, где они не увидят ни своих ног, ни своих рук[144]; другим сулят бесконечным тюремным заключением, где они найдут смерть[145]; третьих запугивают удушением и сбрасыванием во рвы[146]; иной раз обнажают мечи[147], пытаясь силой достигнуть того, чего невозможно достичь доброй волей[148]; один брат был насильно подвержен каре и посажен в тюрьму без положенного питания[149]; этот находился в тюрьме три дня[150]; тот в течение восьми дней[151]; брат Гумберт де Пюи (Humbert de Puy) в диоцезе Пуатье был закован в кандалы и содержался на хлебе и воде в одной из башен в течение тридцати шести недель[152]. Какая жалость слышать стоны этих бедных людей: одни из них вовсе жалели, что родились на свет[153]; другие предпочли бы потерять руку[154]; третьи хотели бы оказаться на сто футов под землей[155]; некоторые пытались договориться или теряли рассудок от ужаса. Так, брат Жан де Фуиллейо (Jean de Fouilleyo) из парижского Тампля говорит, что он добровольно отрекался от Бога, почитаемого язычниками; и когда над ним совершили насилие, он вскричал, обернувшись к своему по-святителю: «Я отрекаюсь от тебя». Это слышал брат, принуждавший его силой, и все сделали вид, что отречение подлинное, что и требовалось от него[156]. Брат Ж. де Пон-л'Эвек (J. de Pont l’Eveque) отрекался от креста, но не от Распятого[157].