Я уже давно смирилась с тем, что, по всей видимости, не принадлежу к числу счастливиц, способных пылать страстью, соблазнять и наслаждаться любовью (хотя бог ведает, что они в этом находят?). В моей жизни было всего двое мужчин, но я себя считала женщиной бывалой. Валентин был со мной резок и груб, а также чрезмерно тщеславен и эгоистичен. Он все делал так поспешно, словно в следующий момент должен был прозвучать свисток судьи и команде следовало немедленно покинуть игровое поле. Ботаник был медлителен и обстоятелен. Он выдерживал рекомендуемые десять минут обязательной прелюдии, полагая, что тем самым готовит партнершу к радостям секса. Я же скрипела зубами, думая о том, когда же это все, наконец, закончится, затем от нечего делать рассматривала трещину на потолке и колеблющиеся на нем тени, а потом терпела еще минут пять, только потому, что ботаник считал невежливым поворачиваться сразу же лицом к стенке. Я почти на второй день после свадьбы сообщила ему, что не хочу заводить детей, и он как-то очень быстро со мной согласился. Может, просто не желал делить меня с маленьким пищащим комочком, уход за которым заберет все мое время и силы? Как бы то ни было, мы пришли к взаимопониманию, и, если бы не необходимость каждый раз придумывать отговорки про очередное нездоровье, жизнь моя была бы вполне комфортной и безмятежной. Если бы не было подруги…

Она явилась спустя неделю после того, как мы отпраздновали новоселье.

– Мило, ничего не скажешь, – проговорила она, оглядывая большую комнату, служившую нам чем-то вроде гостиной.

Не знаю, почему, но я вдруг застыдилась скромной обстановки, доставшейся мне в наследство от бабушки. Шторы, сшитые моей мамой, показались мне чересчур аляповатыми, а салфетки на серванте, вязанные крючком, и вовсе деревенскими.

– Здесь не хватает деревянных ходиков и большой пушистой кошки, – сказала она тоном, в котором отчетливо слышалась насмешка. – На полу – половики, на окне – рассада. Ну что же, так я себе все примерно и представляла…

– Насчет кошки – это мысль! – не вовремя влез ботаник.

– У меня аллергия на шерсть, – проговорила я, недовольная и мужем, и подругой. Они оба могли вести себя разумнее.

– И ты собираешься вот так провести всю свою жизнь? – спросила она меня с таким сожалением, словно вместо обещанного мне по праву наследования дворца я въехала в деревенскую халупу.

– А что вам, собственно, не нравится? – опять вмешался муж. – Как понимать это ваше так?

– Мне все не нравится! – отрезала подруга. – Я думала, что ты можешь устроиться и получше.

Она обращалась только ко мне, делая вид, что в комнате мы одни, а редкие реплики, произносимые ботаником, есть не что иное, как гудение ветра в печной трубе. Надо сказать, что эту манеру общения она сохранила и в дальнейшем. Быть может, я была не права, не делая даже попытки защитить свое семейное благополучие. Стоило бы мне хоть раз поставить ее на место, и она вряд ли бы стала вести себя подобным образом и впредь. Но я молчала, полагая, что моя подруга абсолютно права. Да, конечно, я не хотела жить в деревенском доме, не желала становиться учительницей иностранного языка в обычной школе, не думала, что моим мужем окажется рядовой инженер с мизерной зарплатой. В моих мечтах, где-то очень далеко, по-прежнему играл неоновыми огнями необозримый, как море, Лондон; там тихо шуршали шинами дорогие авто, подъезжая к воротам особняка; звучала в ушах мелодичная речь, а рядом, рука об руку со мной, шел кто-то очень высокий и невероятно привлекательный. Белая накрахмаленная рубашка была небрежно расстегнута на его груди, взгляд казался твердым и немного усталым. Он демонстрировал спокойствие и разумность, а также несокрушимую уверенность в своих силах. Он не стал бы вступать в глупую полемику с моей подругой. Он просто бы не позволил говорить ей дурные вещи о нашей семье.

Ботаник же был мягок и интеллигентен. Он с детства был нашпигован всевозможными правилами поведения и приличия, которые запрещали ему грубо разговаривать с женщиной или применять силу даже в случаях, когда эта особа явно перебирала через край. Он пытался воздействовать на нее своими доводами, не понимая, что одно крепкое слово, сказанное вовремя, окажется куда действеннее, чем целый эшелон плоских мыслей. Он хотел спорить с моей подругой, но она уходила от прямого диалога, делая вид, что не замечает его в упор. Она жалила его через меня, пользуясь моей молчаливостью и его мягкотелостью. После ее ухода обстановка в нашей семье накалялась.

– Она пытается нас развести, – говорил муж.

– С чего ты взял? – вяло интересовалась я. – Ну, сказала она сегодня, что, собираясь в наш район, лучше надевать калоши, так ведь это правда, что здесь грязно. Взгляни на свои ботинки и скажи еще, что это придирки.

– Бог с ними, с башмаками, – отзывался он. – Но она высмеяла то, что мы посеяли на грядках морковь, а не превратили землю в сплошной английский газон, потом потешалась над тем, что мы до сих пор храним видеокассеты. А что сказала она, увидев меня в фартуке в кухне?

– Мне кажется, она ничего не сказала.

– Ошибаешься! Она смерила меня насмешливым взглядом, а потом, как бы между прочим, заметила, что удел настоящих мужчин – это построение успешной карьеры и зарабатывание денег.

– Разве она не права?

– Может, в какой-то степени…

– Тогда что тебе не нравится? – пожимала плечами я. – Мне кажется, ты просто придираешься.

Хотя я прекрасно понимала, что он прав. Подруга не желала видеть, каким красивым становится наш дом поздней весной, когда белое облако цветущих вишен и яблонь накрывало его, как фата невесту. Она не слышала чудесное пение птиц по утрам и уютный треск поленьев в печке по вечерам, когда становилось зябко. Она не желала замечать, как заботлив и предусмотрителен был ботаник, как ловко его руки могли делать любую работу: колоть дрова, чинить кран, замешивать тесто. Подруга затушевывала все одной серой краской, создавая впечатление беспросветности нашей семейной жизни, и я ей верила. Более того, я испытывала какое-то сладостное удовлетворение, когда видела, как мучается ботаник, раздираемый на части сложным выбором между правилами приличия и неуемным желанием спустить докучливую гостью с крыльца. Но воспитание оказывалось сильнее, и он поспешно убирался в кухню, затворял за собой дверь и не показывался оттуда, пока подруга не уйдет. Пожалуй, я простила бы ему минутную слабость, если бы он однажды, набравшись сил, взял да отчитал бы ее крепким словом или, взяв за шиворот, грубо выставил за дверь. Но он был всегда так мягок, так нерешителен, так труслив, черт возьми! Ну как я могла уважать мужчину, который был так отвратительно слаб!

Мы окончили институт, и я получила распределение в среднюю школу. Пытаясь вбить школьникам азы английского языка, я с тоской ловила себя на мысли, что этим придется заниматься всю жизнь. В те годы знание языка чужой страны еще не считалось насущной необходимостью, а рассматривалось многими как своего рода развлечение, второстепенный предмет, что-то вроде пения и физкультуры: запомнить несколько расхожих фраз, спеть песенку «Алфавит» и гордо поставить крестик в графе «Владеете ли вы иностранным языком?». Время, когда начали плодиться языковые курсы, открываться новые методики изучения, еще не пришло, и я изнывала от скуки.