— Ну, входи. Или мне первому? — спросил он, нарушая молчание.

Обратные билеты у него были — на двоих. И были на завтрашнее утро. Он понимал, что Котэсса, если обман, не пожелает задержаться ни на минуту — но всё же надеялся на её благоразумие. А если болезнь и вправду имела место, то придётся потратить время на подбор лекарств.

Впрочем, Сагрон был уверен в том, что он не позволит Котэссе здесь остаться. Заниматься полями, выскочить замуж за деревенского идиота, оставить его один на один с надоевшим уже проклятием.

Не то чтобы он чувствовал себя особенно плохо из-за отсутствия женщин последние несколько недель в его жизни. Все глупые мысли старательно вытесняла Котэсса — она, казалось, опутала его, сама того не желая, невидимой паутиной, затянула в сети, которые даже не собиралась выставлять.

Или это мудрые паучихи Элеанор и её матушка Хелена постарались? Сагрон не знал и не желал знать.

Только понимал, что Котэсса здесь не при чём.

— Я войду, — вздохнула Тэсса. — Войду.

Она подняла руку, чтобы постучать в дверь, а после подумала — зачем? Ведь это был её дом, пусть и меняющийся с каждым годом. Это её дверь, даже если с неё давно уже слезла вся краска, это её место — можно наконец-то попытаться вдохнуть воздух полной грудью, без паров столицы…

По которым она уже скучала. И по родному НУМу, в котором должна была работать всё лето, даже если бесплатно, тоже — потому что там она чувствовала себя не просто нужной или оценённой, там она понимала, что грубого, низкого обмана не будет, вопреки всему. А здесь — Котэссе казалось, что предчувствие сейчас просто разрушит её изнутри, разобьёт и расколотит на мелкие кусочки, не оставив по себе даже тоненькой дымки воспоминания.

Она вошла в дом совсем тихо. Тут непривычно было стоять в новомодной городской обуви — её туфли теперь казались неудобными. Сюда бы лапти — а сколько лет Тэсса уже их не надевала?

Мама и папа раньше жили иначе. Сейчас в доме, буквально в каждом углу, чувствовалось запустение.

Правда больна?

А каковы ещё могут быть причины?

Она застыла у входа в комнату, смотрела на полуоткрытую дверь, будто бы видела её впервые. Котэсса помнила, как создавала новый косяк, как всё восстанавливала магией. Теперь он был буквально выломан с мясом — её волшебство, её вытесанные узоры на дереве, мягкие, нежные, тонкие.

Она старательно делала всё, что могла — она восстанавливала родительский дом, украшала его, приводила в порядок. Теперь этой дверь не было. Вместо неё стояло нечто неказистое, в чём Котэсса к своему стыду узнала элемент соседского туалета, того, что стоял на улице.

Какой кошмар!

Её родители не могли так обеднеть из-за болезни. Тем не менее, она прижалась к стене, тоже пощебленной, без ковров, и прислушалась к тишине там, внутри, ожидая услышать стон больной.

Или хоть что-то, что могло бы оправдать родителей.

— Пришлёт? — доносился глухой отцовский голос из комнаты. — Нам же надо! Она не понимает? Она — наша дочка, мы её своими руками… Она — не понимает?!

Он был пьян. Для этого Котэссе не надо было его видеть — она чувствовала, как воздух наполнялся ароматами алкоголя, видела, как пьяно шевелились отцовские губы, как он кривился причудливо, как пытался дотянуться до маминой руки. Она знала, что отец мог выпить и над больной, отбирая у неё последний грош, но почему-то эта странная вера в материнскую болезнь таяла слишком быстро, поддавалась грубым ударам со стороны родни.

Её обманули.

Котэсса в этом уже не сомневалась. Стоило ей только услышать бормотание пьяницы, который теперь говорил голосом её отца, как она уже знала, что увидит там, за дверью. Но всё же, девушка ждала, скрестив руки на груди, не пытаясь ни жалеть себя, ни жалеть других.

Это было так бессмысленно, так глупо, так наивно — полагать, будто бы они сказали ей правду! Когда в последний раз мать серьёзно болела? Она была здорова, как лошадь — так грубо заявила бы та старуха из повозки. Она была сильна, молода, но не работала ни единого дня, предпочитая тянуть деньги из тех, кто был рядом.

Сагрон попытался утешительно похлопать её по плечу, но Котэсса только раздражённо качнула головой. В жалости она нынче не нуждалась — вместо расстройства и слёз в груди кипел отборный, искренний, чистый гнев.

Она была зла — но не испугана. У неё теперь есть куда возвращаться, она застала это как раз вовремя, чтобы даже там, в другом доме, в теперь уже родной столице можно было жить достойнее.

Но всё равно не пересекала порог. Котэсса ждала приговор. Ждала мамин голос, когда она окончательно обрежет тот волос, за который хваталось тонущее в водах злобы сомнение.

— Ай! Наша дочь — и не отправит? Она ж сер… сер…

Девушка почувствовала, как осознание окончательно угнездилось внутри. Мама ещё не была столь пьяна, но голос её звучал сильно, зычно — а значит, она прекрасно себя чувствовала.

Мать болела всего один раз на памяти Котэссы. И тогда она не могла проронить ни единого слова без тяжёлого стона, хотя всего лишь подхватила простуду.

Очевидно, письма она столь жалостливые писала под впечатлением от сильного похмелья — другого оправдания Котэсса просто не могла себе представить. Но маме ведь было плохо, она чувствовала это по ауре каждой буквочки, особенно тех, что очень заковыристо писались.

— Сердобольная, — громко поправила мать Котэсса, магией толкая дверь — руками прикасаться к ней было попросту отвратительно. — И я тоже рада вас видеть, мои драгоценные родители. Надеюсь, вас не слишком расстроит то, что я прибыла? Нет? Не расстроило?

Сагрон предпочёл не входить. Котэсса знала, что он не пошёл за нею, и за это, впрочем, тоже была благодарна — это лучшее, что только мог сделать мужчина в подобной ситуации. С родителями ей предстояло разобраться самостоятельно.

Мама смотрела на неё широко распахнутыми глазами. Теперь на её лице уже не отпечатывалось привычной схожести с дочерью. Она казалась чуть ниже Котэссы, грубее — по крайней мере, чертами лица словно сравнивалась теперь со своим супругом. Отец, напротив, похудел, хотя от этого не стал выше. Ему всегда было плохо от лишнего алкоголя — сейчас же, очевидно, и мама перестала его сдерживать.

Она явно выпила очень мало. В этом Тэсса не сомневалась — мать ненавидела прежне спиртное, потом стала к нему терпимой, но полюбить не могла. Но зато деньги она умела тянуть отлично — Котэсса видела разбросанные по дому дорогие дешёвые, но всё-таки не бесплатные бусы, тянувшиеся длинными нитями по комнате.

Сорока. Её мать — самая обыкновенная сорока, только не с крыльями, а с невообразимой наглостью по отношению к собственной дочери.

Спасибо, хоть не кукушка…

Котэсса тяжело вздохнула.

— А что, папа, тебе нечего сказать? — спросила она мужчину. — Или, может быть, ты все свои слова растерял в бутылке?