Сложив из пальцев пистолет, Джейк приставил его к виску и дернул головой.

– Бах! Дети умирают. Маленькие дети. Дети постарше. И кому до этого хоть какое-нибудь дело? Кто делает хоть что-нибудь? Никто. Только мысли и молитвы, правильно? – На мгновение его глаз засиял лунным серебром – Оливер не понял, было ли это плодом воображения, потому что, когда он посмотрел снова, сияние уже прекратилось. – Никто ничего не делает. И стрельба продолжается. В торговых центрах, кинотеатрах, церквях, синагогах – везде, твою мать. Если детектор не реагирует на группу расстрелянных первоклашек, его стрелка вообще не сдвинется с места. Он сломан. И его нельзя починить, потому что он чересчур большой, чересчур сложный, чересчур… не знаю. Просто чересчур. И ты это чувствуешь. Своим нутром. Своей головой. Своим… – Тут Джейк с силой ткнул Оливера пальцем в грудь, отчего тот вздрогнул. – Своим долбаным сердцем, парень. Ты не сумасшедший. Ты – самый здравомыслящий человек во всем этом проклятом мире. То же самое и я, потому что у меня это также есть.

Оливер продолжал сомневаться. Неужели весь мир сломан? Как это можно определить? Тут что-то не так. Оливер не мог рассуждать о больших, обширных системах. Он видел только застрявших в них людей. Попавших в ловушку, пережеванных, сокрушенных.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя это также есть? – спросил Оливер.

– Я прежде был таким, как ты. Постоянно расстраивался. Пугался, словно вечно обоссывающаяся чихуахуа.

И вот теперь – теперь Оливер поднес бутылку ко рту. Уже не пригубить – он отхлебнул большой глоток. Виски озарило его огнями ночного города.

– И что ты сделал, чтобы это прекратилось? – подавшись вперед, спросил Оливер.

– О, приятель, у нас даже близко нет времени на то, чтобы ответить на этот вопрос, но мы до него доберемся. А пока знай следующее: перво-наперво я должен был перестать сношаться с психотерапией. Я прекратил слушать посторонних и начал прислушиваться к себе самому. И к словам хороших друзей. Друзей, которые мне помогали. Которые меня чувствовали. Понимаешь?

Оливер кивнул. Потому что понимал.

Утро тащилось в приступах тошноты и головной боли. В постоянных выпадениях из времени. Нейт сидел за столом, нянча стакан воды; четыре таблетки ибупрофена словно застряли в горле. Олли сам готовил себе завтрак: овсянку. Которую в настоящий момент Нейт абсолютно не хотел, потому что для него сейчас есть овсянку было все равно что собаке есть свою блевотину, но только из миски, а не с пола. Правда, кофе он хотел, и Олли любезно приготовил ему кружку.

И тут входная дверь открылась, и Мэдди как ни в чем не бывало вошла в дом.

Как только она переступила порог кухни, Олли спрыгнул со стула и заключил ее в чудовищные объятия, продолжавшиеся довольно долго. Мать поцеловала его в макушку. Он стал похож на малыша. Мальчик всегда любил нежности и ласки: выдавал их в большом количестве, но и требовал тоже много. Что было очень хорошо и никогда не вызывало отторжения, хотя Нейт порой задумывался, не говорит ли это о каких-то особых потребностях сына. И все-таки видеть такое проявление чувств снова было очень приятно.

Взглянув на часы, Нейт сказал Оливеру, чтобы тот с овсянкой поднялся к себе наверх и приготовился к школе, потому что скоро выходить. Мальчик угрюмо протиснулся мимо отца, подозрительно покосившись на него.

Какое-то мгновение пространство между Нейтом и Мэдди было затянуто льдом. Чемодан на колесиках выразительно застыл.

– Вид у тебя как у наждачной бумаги, которой вытерли жопу, – наконец сказала Мэдди.

– Возможно, я немного перебрал с Джедом, – невесело усмехнулся Нейт.

– Пожалуй, мне нужно познакомиться с этим Джедом.

– Он тоже придет к нам на Хеллоуин.

Молчание расширяло разделяющую их пропасть. Но вдруг Мэдди без предупреждения шагнула к Нейту. Растаяв в нем, поцеловала его в щеку.

– Извини, что мне пришлось уехать, – сказала она.

– Ничего страшного, – искренне ответил Нейт. – Я по тебе скучал.

– Я тоже по тебе скучала. И вот вернулась.

– Не скажешь откуда?

Мэдди ничего не ответила. Отсутствие ответа вонзилось в Нейта острыми зубами. «Куда ты ездила, Мэдди?»

– Все будет хорошо, – наконец сказала она.

– Замечательно.

Однако сам тот факт, что Мэдди пришлось сказать эти слова, вселил в него подозрение, что на самом деле это неправда.

Двенадцатилетний мальчик бежал по багровой траве. Перед глазами все расплывалось, потому что он плакал – плакал так сильно, что болели ноздри, поскольку он снова и снова вытирал рукавом непрерывно текущий нос, обдирая кожу. Еще у него болело все тело, будто его смяли словно пустую банку из-под пива. Мальчик чувствовал себя так не в первый раз. И он знал, что не в последний. Так будет продолжаться до бесконечности. Разве нет?

Хотя почему в таком случае он убежал? Мальчик бежал и бежал, бежал, казалось, многие мили, десятки, сотни миль (хотя на самом деле расстояние не такое уж и большое), и бегство казалось ему глотком свободы. Как будто у него была возможность бежать дальше. Мальчик убеждал себя в том, что ему не нужно разворачиваться обратно, не нужно возвращаться домой.

«Но как же мама? – думал он. – Нельзя оставить ее одну. Только не с ним».

Он почувствовал новую боль – острое жжение в боку. Точно ему выдирали ребро клещами.

Поэтому мальчик замедлился, перешел на шаг, затем остановился.

Впереди виднелось массивное сооружение.

Мальчик уже не раз видел его, но еще никогда не подходил так близко. Угольная шахта Рэмбл-Рокс. Бледные бревна, обрамляющие вход, увиты ядовитым плющом и диким виноградом. В преддверии осени листья плюща уже начинали менять окраску. Шахту давным-давно закрыли; теперь это было дикое место, просто дыра в земле, пустота.

Деревья за входом были по большей части мертвы – лишь жалкие горстки чахлых листьев на костлявых ветвях. Вечерний свет, проникающий сквозь ветки, казался странным – слабым и жидким, словно тусклое сияние лампы сквозь старую грязную простыню.

Мальчик стоял, чувствуя, как вздымается и опускается грудь. Положив руку на бок, он принялся растирать то место, где сгустился жгучий комок.

Мальчик моргнул, и на какое-то мгновение ему показалось, что вход… изменился. Всего на один краткий миг он превратился в алчный зияющий рот. В черную пасть с торчащим из нее языком – рельсами. Мальчик моргнул еще раз, и все снова стало так, как было: вход штольни с большой цифрой 8 наверху, выведенной выцветшей, облупившейся черной краской.