Мелькнула мысль: «Я могу зайти туда. Могу там жить». Со стороны входа налетел легкий ветерок, щекоча кожу. Словно шахта дышала. И это дыхание принесло шепот: «Иди ко мне!»

Мальчик ахнул, прогоняя шепот прочь. Но шепот возвращался снова и снова: «Иди ко мне, иди ко мне!», затем напев, похожий на завывание в разбитое окно: «И-и-и-и-иди ко мне-е-е-е-е!» Мальчик крепко обхватил себя руками, стремясь заставить пение умолкнуть. Но оно не прекращалось, и мальчик понял, что оно не прекратится. Нужно уходить отсюда.

Поэтому мальчик развернулся и побежал в противоположную сторону, не совсем к дому – он не был к этому готов, нет, еще не был, – но прочь от шахты.

И тут что-то выпрыгнуло перед ним из багровой травы – темный силуэт, спугнутый топотом, – и силуэт взмыл в воздух, хлопая крыльями, и мальчик, развернувшись и припустив со всех ног, понял, что это птица, просто глупая, глупая птица. Какой-нибудь фазан или дикий голубь. Неважно. Но мальчик перепугался до смерти и посему бежал что было сил; тонкие как соломинки ноги быстро уносили его прочь, – и вдруг он наступил на почву, которая уже не была твердой. Была влажной и зыбкой. Нога провалилась, и он упал вперед, крича от страха. Выставил руки, пытаясь смягчить падение, однако почва впереди тоже оказалась зыбкой.

Под слоем опавшей листвы и веток поблескивала черная жижа. Зловонная топь лизнула мальчика в подбородок, и он понял, что это такое: илистый шлам[55]. Коварный, словно зыбучие пески. У мальчика стиснуло грудь, сердце отчаянно затрепетало. Он потянулся, стараясь нащупать твердую почву, однако трясина превратилась в стальные тиски. И похоже, чем сильнее мальчик барахтался, тем глубже его засасывало. «Нет, пожалуйста, не надо», – подумал мальчик, потом закричал, но липкая жижа ворвалась в рот, затыкая его подобно куче копошащихся червей, и крик потонул в ней с бульканьем.

Затем мальчик попытался развернуться – он ведь точно попал сюда с твердой почвы, и нужно просто снова выбраться на нее. Но получилось так, как когда хочешь выкрутить шуруп, а тот уходит глубже: он только еще больше погрузился в трясину. Теперь уже и обе ноги скрылись в зыби, и часть рук. Но предплечья и кисти еще оставались на поверхности, хотя мальчик не мог вытянуть их. Пальцы тщетно пытались зацепиться за жижу, а та засасывала все глубже.

Мальчик заплакал. Понял, что это конец. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что, может, оно и к лучшему. Может, то, от чего он бежал, еще хуже. Может, именно к этому он и бежал. Но когда черная каша заткнула ему рот, забивая ноздри и перекрывая дыхание, мальчика охватила паника, и он подумал: «Нет, нет, это не лучше, я не хочу умереть здесь, я не хочу умирать!» – но не смог сделать вдох и понял, что задохнуться в грязи будет просто ужасно – по крайней мере, захлебнуться водой казалось чем-то чистым, умиротворяющим по сравнению с таким, – однако трясина крепко держала все сильнее сжимающимся кулаком.

Мальчик вдруг подумал, что больше никогда не увидит маму. Что это отец запихивает его в топь, удерживает в гуще шлама. Что это лишь часть бесконечного цикла – а может, цикл завершится прямо здесь и сейчас.

Он полностью скрылся в зыби.

Его затянул кромешный мрак. Но даже из-под булькающей черной кожи шлама еще был слышен его сдавленный крик.

Конечно, до тех пор, пока не затих.

Одни тревоги у Мэдди в голове сменялись другими. Тревожили убийства, искусство, семья, ее собственное место во всем этом. Даже спустя несколько дней после пребывания в капсуле и поездки в Стейт-Колледж[58] ей никак не удавалось прийти в себя. Она испытывала что-то вроде «я больше не знаю, кто я, и боюсь того, что могу сделать». Однако все это нужно было задвинуть подальше, захлопнуть дверцу и запереть на хрен, потому что как раз сейчас трезвонили в дверь, потому что сейчас веселье по случаю Хеллоуина.

Налепив на лицо улыбку, Мэдди открыла входную дверь…

А на пороге стояли двое, а не один человек.

Одну Мэдди узнала: Труди Брин. Другим был мужчина примерно одних с Труди лет. Беспорядочная копна седых волос, густые брови и взгляд, которому каким-то образом удавалось быть коварным и дружелюбным одновременно. На незнакомце был темный кардиган поверх бледно-лиловой рубашки, чей цвет подчеркивали новехонькие «найки» на ногах. Кроссовки в тон одежде – надо же, какой организованный мужчина.

В прихожую ворвался порыв холодного ветра. Не далее как вчера было за девяносто[59], а сегодня похолодало до пятидесяти[60], градусник стремительно опускался.

– Рада видеть тебя, Труди! – сказала Мэдди, приветствуя подругу. Затем повернулась к мужчине. – А вы, должно быть, Джед?

Мужчина молча кивнул, и Мэдди поскорее пригласила гостей в дом, поскольку начинал накрапывать дождик.

– Нейт говорил, какая вы красивая, но не предупредил о вашем проницательном уме. Да, я ваш сосед.

Подобное замечание можно было истолковать как саркастическое, однако Мэдди почувствовала, что у Джеда нет никаких задних мыслей, поэтому когда он привлек ее одной рукой к себе и поцеловал в щеку, она не стала сопротивляться. Кого-нибудь другого Мэдди запросто могла бы оттолкнуть. Однако было в Джеде что-то такое, что полностью ее успокоило, словно он был старым другом или родственником, с которым она не виделась много лет.