— Мне пора идти, Келли, — бормочу я.

— Ты в порядке, лапонька?

— Спасибо, что сказала. Теперь мне нужно идти.

Я отключаюсь и дивлюсь заполнившей меня пустоте. В ней есть что-то необыкновенное. Идеальное.

Однако в этот момент я соображаю, что Бонни уже кончила есть и смотрит на меня. Наблюдает за мной.

«Господи», — думаю я. И меня озаряет, что это именно та главная вещь, которую я должна понять раз и навсегда. Я не одна. Она здесь, она видит меня.

Дням, когда я сидела в темноте, уставившись в пустоту, или разговаривала сама с собой, — этим дням должен наступить конец.

Никому не нужна сумасшедшая мамаша.

Мы в спальне, сидим на моей постели, смотрим друг на друга.

— Как тебе здесь нравится, солнышко? Годится?

Она оглядывается, проводит ладонью по покрывалу, улыбается и кивает.

— Прекрасно. Я подумала, что тебе захочется спать здесь, рядом со мной, но если я ошибаюсь, дай мне знать, я пойму.

Кивок.

Некоторым людям может не понравиться такой подход. То, что я иду напролом. Не стану спорить. Я действую интуитивно, что-то подсказывает мне: с этим ребенком нужно быть честной.

— Хорошо. Но учти: иногда, вернее, почти всегда мне снятся кошмары. Порой я просыпаюсь от собственного крика. Я надеюсь, такого не произойдет, когда ты будешь здесь спать, но обещать не могу: от меня это не зависит. Я предупреждаю тебя на всякий случай, чтобы ты не пугалась.

Она смотрит мне в лицо. Затем скашивает глаза на фотографию, что стоит на ночном столике. На снимке Мэтт, Алекса и я. Мы все улыбаемся и не знаем, что нас подкарауливает впереди. Через некоторое время она переводит взгляд на меня и поднимает брови.

Я не сразу понимаю, что она хочет сказать, и говорю:

— Да, ночные кошмары касаются того, что случилось с ними.

Она закрывает глаза. Прикладывает руку к груди. Открывает глаза.

— Тебе тоже снятся кошмары, солнышко? Ладно. Тогда давай договоримся: мы обе не будем пугаться, если кто-то из нас закричит во сне.

Она улыбается. На мгновение все кажется мне нереальным. Я разговариваю с десятилетней девочкой не о новом платье, музыке или прогулке в парке. Я договариваюсь с ней насчет криков по ночам.

— Еще одно… У меня сейчас трудный период. Мне нужно решить, продолжать работать или нет. Моя работа — ловить преступников. Возможно, я пока не готова к этому. Ты понимаешь?

Она уверенно кивает. О да, она понимает.

— Если я решу отказаться, то мы с тобой будем думать, как жить дальше. Если же я соглашусь… я не всегда смогу быть рядом с тобой. Мне придется найти кого-нибудь, кто мог бы присматривать за тобой, когда я работаю. Я только могу обещать: если дело до этого дойдет, я постараюсь найти человека, который тебе понравится. Что ты по этому поводу думаешь?

Она осторожно кивает. Я уже начинаю понимать его без слов. «Там видно будет», — говорит этот кивок.

— Теперь последнее, солнышко. Я думаю, это самое главное, так что слушай меня внимательно, ладно? — Я беру ее за руки, чтобы она смотрела на меня. — Если ты хочешь, можешь остаться со мной. Я не брошу тебя. Никогда. Обещаю.

Впервые с той поры, как я увидела Бонни на больничной койке, я замечаю у нее признаки душевного волнения. Ее личико морщится в скорбной гримасе, а из глаз потоками начинают течь слезы. Я порывисто обнимаю ее, я укачиваю ее, пока она молча плачет. Я шепчу ей в волосы слова утешения и думаю об Энни и Алексе и о первом правиле мамы.

Мало-помалу она успокаивается, но продолжает прижиматься ко мне. Шмыганье носом постепенно сходит на нет, она немного отодвигается и утирает лицо ладонями. Наклоняет голову и смотрит на меня. Действительно смотрит. Я вздрагиваю, когда она поднимает руку к моему лицу. С огромной нежностью она проводит пальцем по шраму. Начиная со лба и кончая шеей. На ее глазах снова появляются слезы, она прижимает ладонь к моей щеке. Затем она снова крепко прижимается ко мне. Теперь не я ее, а она меня обнимает.

Странно, но, когда она это делает, мне совсем не хочется плакать. На короткий период на мою душу снисходит покой и тепло.

Я отодвигаюсь и усмехаюсь:

— Мы с тобой та еще парочка, верно?

Она в ответ искренне улыбается. Я понимаю, это ненадолго. Я знаю, что настоящая скорбь, когда она нахлынет, затопит ее. Но все равно приятно видеть ее улыбку.

— Слушай, я хочу вернуться к тому, что только что говорила. Насчет того, собираюсь я или не собираюсь дальше работать. Есть одна вещь, которую я должна сегодня сделать. Хочешь пойти со мной?

Она кивает: «Да, конечно». Я снова улыбаюсь:

— Ну что ж, тогда пошли.

Я еду к тиру в Сан-Фернандо-Вэлли. Прежде чем выйти из машины, я долго смотрю на тир, собираясь с силами. Здание чисто функциональное, краска на стенах давно облезла, а окна, наверное, не мыли испокон веку. «Как пистолет», — думаю я. Оружие может выглядеть не блестяще. Но имеет значение только одно: можно ли из него стрелять? Это потрепанное здание точно такое же. Сюда захаживают очень «серьезные» люди. Я не имею в виду энтузиастов. Я имею в виду мужчин (и женщин), которые всю свою жизнь пользуются оружием, чтобы убивать людей или охранять их покой. Вроде меня.

Я смотрю на Бонни и криво улыбаюсь.

— Готова? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Ну что ж, тогда пошли.

Я знакома с хозяином. Он снайпер. Бывший морской пехотинец. У него теплый взгляд, но за ним прячется холод. Он видит меня и рокочет низким басом:

— Смоуки! Давненько тебя не видел!

Я улыбаюсь, показываю рукой на шрамы:

— Немного не повезло, Джаз.

Он замечает Бонни и улыбается ей. Она в ответ не улыбается.

— А это кто?

— Это Бонни.

Джаз всегда отлично разбирался в людях. Он понимает, что с Бонни не все в порядке и не утруждает себя дежурным «Привет, ласточка, как ты поживаешь?». Просто кивает и смотрит на меня, положив руки ладонями на прилавок.

— Что тебе нужно сегодня?

— Вон тот «глок». — Я показываю пальцем. — И одну обойму. И заглушки для нас обеих.

— Как же, как же. — Он вынимает пистолет из футляра и кладет рядом полную обойму. Снимает со стены заглушки для ушей и кладет на прилавок.

Руки у меня потеют.

— Мне… гм… хочется попросить тебя об одолжении, Джаз. Мне нужно, чтобы ты отнес его в тир и зарядил.

Он удивленно поднимает брови. Я чувствую, как краска стыда заливает мне щеки. Когда я снова говорю, голос мой спокоен.

— Пожалуйста, Джаз. Это испытание. Если я войду туда и не смогу взять в руку пистолет, то, по-видимому, я никогда больше не буду стрелять. А до того момента я не хочу его касаться.