Я тоже ухмыляюсь и открываю дверь. Джонс сидит за столом. Внимательно меня оглядывает. Похоже, то, что он видит, вызывает у него одобрение, и он кивает:

— Садись. — Когда я усаживаюсь, он наклоняется вперед. — Минут десять назад мне звонил доктор Хиллстед. Он дает добро на твое возвращение на работу. Ты ведь за этим сюда пришла?

— Да. Я готова вернуться. Но у меня есть условие: я хочу продолжать заниматься делом Энни.

Он качает головой:

— Не знаю, Смоуки. Не думаю, что это хорошая мысль.

Я пожимаю плечами:

— Тогда я ухожу. Займусь частным сыском и одновременно буду разыскивать этих сволочей.

Заместитель директора выглядит так, будто с трудом удерживает челюсть от отвисания. Еще он выглядит разозленным. Причем разозленным крупномасштабно.

— Ты предъявляешь мне ультиматум?

— Да, сэр.

Он продолжает пристально смотреть на меня, и я вижу, как шок борется в нем со злостью. Внезапно то и другое исчезает. В уголке рта появляется намек на улыбку.

— Хороший ход, агент Барретт. Ладно. Ты вернулась, и это дело твое.

В офисе меня ждут Келли и Джеймс. Они понимают: что-то происходит. Я знаю, что для них, для всей команды это критический момент. Пункт, где жизнь может измениться раз и навсегда. Мне нужно было сказать им сразу, как только я пришла, но я не была уверена на сто процентов, что босс разрешит мне заниматься делом Энни. Я вполне серьезно собиралась уйти, если бы он не разрешил.

— Я собираюсь отвезти Бонни к Элайне, Келли.

Она поднимает брови, Джеймс вопросительно смотрит на меня.

— Я сдержала слово. Я возвращаюсь.

Джеймс разок кивает, ни о чем не спрашивает. На лице Келли выражение счастья и облегчения. Мне приятно это видеть, но одновременно и грустно. Я невольно задумываюсь: не считает ли она, часом, что все будет по-прежнему? Надеюсь, что нет. Все будет хорошо, верно. Меня всегда вдохновляла работа с моей командой.

Но мы становимся старше. Жестче. Подобно непобедимой команде, потерпевшей свое первое поражение, мы узнаем, что уязвимы, что нам может быть больно. Что мы можем даже умереть.

Я тоже изменилась. Заметят ли они это? Если заметят, порадует их это или огорчит? То, что я сказала доктору Хиллстеду, правда. Я перестала быть жертвой, но это не значит, что я та же самая Смоуки Барретт, какой была раньше.

Это прозрение, которое посетило меня в тире. Как голос Бога, в которого я не верю. Я осознала, что никогда снова не полюблю. Мэтт был любовью всей моей жизни, и теперь его нет. Никто его не заменит. Это не фатализм или депрессия. Это уверенность, и она дает мне своего рода покой. Я буду любить Бонни. Я буду любить свою команду.

Кроме этого, у меня будет в жизни одна-единственная привязанность, и она определит мою дальнейшую жизнь. Это охота.

В тот момент, когда я смогла нажать на спусковой крючок «глока», я поняла, что больше не являюсь жертвой. Вместо этого я стала оружием.

В радости и в горести, пока смерть не разлучит нас.

Прежде чем вылезти из машины, я смотрю на Бонни:

— Ты в порядке, солнышко?

Она смотрит на меня древними глазами. Кивает.

— Прекрасно. — Я взлохмачиваю ей волосы. — Элайна — моя очень хорошая подруга. Жена Алана. Ты помнишь Алана? Ты видела его в самолете.

Кивок.

— Я думаю, ты ее обязательно полюбишь. Но если тебе здесь не понравится, скажи мне, мы придумаем что-нибудь еще.

Она наклоняет голову набок и смотрит на меня. Как будто взвешивает, правду я ей говорю или нет. Потом улыбается и кивает. Я ухмыляюсь в ответ:

— Вот и договорились.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Машина с Кинаном и Шантцем стоит, как и положено, у дома. Они знают, что я оставляю Бонни здесь, и именно здесь они будут находиться. Я даже перестаю беспокоиться.

— Пойдем, солнышко.

Мы выбираемся из машины и идем к дому, я нажимаю кнопку звонка. Через мгновение дверь открывает Алан. Он все еще выглядит усталым, но уже лучше, чем в самолете.

— Привет, Смоуки. Привет, Бонни.

Бонни смотрит вверх, прямо ему в глаза. Он переносит это с мягкостью, свойственной гигантам. Она ему улыбается, что у нее является эквивалентом одобрения.

Он тоже улыбается:

— Входите. Элайна на кухне.

Мы входим. Из-за угла выглядывает Элайна. Ее глаза при виде меня вспыхивают радостью, от чего сердце мое сжимается. Такой уж она человек, Элайна. От нее пышет добротой.

— Смоуки! — восклицает она и бросается ко мне.

Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее.

Она отступает на шаг, продолжая держать меня, и мы разглядываем друг друга. Элайна не такая маленькая, как я, но со своими пятью футами и двумя дюймами она кажется карликом рядом с Аланом. И она невероятно красива. Ее красота не поражает, как красота Келли, но притягивает. Она из тех женщин, от которых исходит такая доброта, что хочется находиться рядом. Алан однажды точно сказал про нее: «Она мама».

— Привет, Элайна, — улыбаюсь я. — Как ты?

Что-то печальное на секунду появляется в ее глазах и тут же исчезает. Она целует меня в щеку.

— Уже намного лучше, Смоуки. Мы по тебе скучали.

— Я тоже, — говорю я. — То есть я тоже по вам, ребята, скучала.

Она смотрит на меня и кивает.

— Значительно лучше, — говорит она, и я понимаю, это она обо мне.

Она поворачивается к Бонни и присаживается на корточки, чтобы быть с девочкой лицом к лицу.

— А ты, наверное, Бонни, — говорит она.

Бонни смотрит на Элайну, и мне кажется, что время остановилось. Элайна просто сидит на корточках перед ней, излучая любовь и не говоря ни слова. Сила природы, которой одарены такие люди, как Элайна, помогает разрушать барьеры, воздвигнутые болью вокруг сердца. Бонни замирает. Она начинает дрожать, что-то странное появляется у нее на лице. Я не сразу понимаю, что это, но когда понимаю, боль пронзает сердце, как удар молнии. Это душевное страдание и тоска, глубокая и темная. Любовь Элайны могущественна, с ней нельзя валять дурака. Она вонзилась в Бонни как нож, сделанный из солнечного света, и вскрыла тайную боль. В одно мгновение. Я вижу, как внутреннее сопротивление Бонни рушится, как ее лицо морщится помимо ее воли и по щекам начинают струиться молчаливые слезы.

Элайна обнимает ее, прижимает к себе, гладит по волосам и что-то говорит на смеси английского и испанского, который я так хорошо помню.

Я цепенею. В горле образуется комок, на глаза наворачиваются слезы. Я стараюсь с ними справиться. Смотрю на Алана. Он тоже борется с волнением. И повод для переживания у нас с ним одинаковый. Дело не только в страданиях Бонни. Дело в доброте Элайны и в том, что Бонни понимает: объятия Элайны — то самое место, куда можно спрятаться и чувствовать себя в безопасности, если тебе больно.