Но вернемся в 1598 год. Претендовать на трон, кроме этих женщин, могли также все княжеские роды, ведущие начало от легендарного Рюрика. Более всего к этому стремился Василий Шуйский, но собранный в Москве Земский собор избрал Годунова. Среди аргументов важнейшими считались три: так хочет сама царица; по родству с царицей он – ближайший; он фактически управлял государством в царствие Федора. Был еще и четвертый – Бориса любит народ.

Годунов, действительно, проводил популистские акции вроде раздачи хлеба и милостыни, перевел ремесленный и торговый московский люд в «черное тягло», то есть разрешил им платить подати по пониженной государственной ставке, но он также начал и хозяйственное восстановление земли – построил в Москве первый водопровод, отстроил крепостные стены и укрепил их пушками, тем сорвав привычный москвичам набег крымского хана, поставил для защиты государственных границ многочисленные крепости, проводил очень взвешенную внешнюю политику и сумел дипломатией достичь большего, чем Иван – изматывающей войной. Так что Земский собор высказался за Бориса. А всем в справедливости приговора Собора усомнившимся обещалось следующее: извержение из чина, отлучение от церкви, то есть проклятие в жизни этой и будущей.

Для видимости поломавшись, худородный Годунов венец принял. Тем самым был создан прецедент, что на московский трон может сесть всякий, кто его возьмет силой или кого туда посадят «волей народа». В дни избрания Бориса народ волновался, то есть его волновали и бунтовали как противники, так и сторонники Годунова. Толпы несколько раз ходили к монастырю, где в келье постригшейся в монахини бывшей царицы отсиживался от волнений Борис, и, лишь когда толпа стала неуправляемой и появились признаки, что вот-вот начнется мятеж, он вышел из монастырских стен и согласился принять венец.

Правда, Соловьев передает всенародные мольбы о призвании Бориса несколько иначе: «Народ неволею был пригнан приставами, не хотящих идти велено было и бить, и заповедь положена: если кто не придет, на том по два рубли править на день. Приставы понуждали людей, чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили. Те, которые пошли просить царицу в келью, наказали приставам: когда царица подойдет к окну, то они дадут им знак, и чтобы в ту же минуту весь народ падал на колена; не хотящих били без милости». 1 сентября Бориса венчали на царство. Выйдя перед толпой, он разодрал на себе рубаху и поклялся: «Се, отче великий патриарх Иов, Бог свидетель сему, никто же убо будет в моем царствии нищ или беден!»

Первые пару лет в государстве Бориса все было хорошо, даже пресловутый 1600 год выдался спокойным. Борис продолжал укреплять государство, строил крепости, отваживал набеги хана, но по Москве снова стали циркулировать слухи о неправильной смерти царевича, и снова в этом обвиняли Бориса. Годунов крепко держался за власть, и, когда появились слухи, он сразу нашел виноватых – Романовых. В домах Романовых произвели обыски и нашли разные коренья, из чего следствие сделало вывод, что бояре колдовски злоумышляли на жизнь Годунова и его семьи. Вместе с Романовыми под раздачу попали и другие «злоумышленники» – князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие. Перепуганные сыском, москвичи стали писать друг на друга доносы, и по этим доносным листам были взяты многие. Доносили все и на всех. Годунов был человек осторожный и подозрительный, доносам он верил.

Следующий 1601 год был знаменит непогодой. Лето выдалось таким холодным, что в мае выпал снег. Потом зарядили дожди, и лили они до самой осени, не дав созреть урожаю. Следующее лето оказалось подобием предыдущего. В Москве цены на хлеб взлетели в пятнадцать раз, начался страшный голод. Пытаясь как-то разрешить ситуацию, Борис организовал раздачу хлеба, но хлеб доставался не страждущим, а перекупщикам, которые дальше взвинчивали цены. Кроме того, в голодную Москву стали стекаться толпы голодающих со всей Русской земли, и никакая раздача государственного хлеба помочь уже не могла. Люди умирали прямо на улицах столицы. В самой Москве умерло, как пишут, свыше 500 000 человек. Борис приказал раздавать хлеб по всей стране, и это стало помогать. Но образовались новые слои нищих, и землевладельцы, не в силах обеспечить по указу Бориса хлебом всех, стали их попросту гнать вон. Вместе с нищими появились и разбойники, которые грабили по дорогам, и никто не мог с ними справиться.

А когда и 1603 год оказался не лучше предыдущих и, кроме того, внезапно скончалась сестра Бориса Ирина, в иночестве Александра, люди стали открыто говорить, что Бог прогневался на Московское царство, потому что нельзя было избирать в цари Бориса. Имевшие свои виды на царский трон Шуйские стали тут же распускать нелицеприятные для Бориса слухи. По Ключевскому, «он и хана крымского под Москву подводил, и доброго царя Федора с его дочерью ребенком Федосьей, своей родной племянницей, уморил, и даже собственную сестру царицу Александру отравил; и бывший земский царь, полузабытый ставленник Грозного Семен Бекбулатович, ослепший под старость, ослеплен все тем же Б. Годуновым; он же, кстати, и Москву жег тотчас по убиении царевича Димитрия, чтобы отвлечь внимание царя и столичного общества от углицкого злодеяния».

В том же году на южных окраинах появился молодой человек, о котором шептали, что он – истинный, спасшийся от Борисовых убийц царевич Дмитрий. В Москве появились подметные письма. Борис потребовал провести сыск, и ему доложили, что «царевич Дмитрий» не кто иной, как бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, который еще в бытность монахом говорил, что будет на Москве царем.

По всей Московской земле тут же были разосланы описания этого беглого монаха, чтобы, если появится тот на границе государства, схватить, доставить в столицу и пытать потом до полного признания. Скорее всего, объявившийся «царевич» не был Григорием Отрепьевым – хотя бы потому, что имел привычки знатного человека, был обучен хорошим манерам, изощрен не только в богослужебной литературе, немного знал латынь, да и лицом нисколько не был похож на те описания, которые разослали для поимки монаха. «Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, – писал Соловьев, – сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?» Вряд ли, конечно, он был «чудесно спасшимся царевичем», но выходцем из какой-то знатной семьи – точно.