ко дню учителя

– Меня спросил один из вас, – сказал однажды учитель. – Спросил: что может быть горше последнего свидания? Ах, последнее свидание, одноименный рассказ Бунина! «Я готов был отдать пятнадцать лет жизни за свидание с тобой, а потом ты уехала в Москву, не видя меня, поглощенная своими мечтами, уверенная в своем счастье, а потом, конечно, роли переменились, ну да теперь все равно, конец…»

А можно и без дворянской скорби, – продолжал учитель, – можно дешевый гостиничный номер в незнакомом городе, вымоленная, выползанная на коленях последняя ночь перед ее отъездом навсегда, за границу, к надежному хорошему человеку, утром пустая постель, на площади напротив торговки разложили на клеенках свой залежалый товар… Можно и дорогой номер, пожалуйста, если деньги есть. Можно дома или на даче. Хуже всего в квартире друга, который громко говорит по телефону в соседней комнате, пока вы тут обнимаетесь, целуетесь, сливаетесь в единое тело в самый последний раз.

Но, – говорил учитель далее, – но есть кое-что горше, тоскливее, безнадежнее, обиднее. Что же? Предпоследнее свидание, дети мои. Обманчивая надежда, что это еще не конец, что впереди что-то есть. Что мы сегодня ляжем в постель, нам будет хорошо, а утром расстанемся ненадолго, зная, что скоро сойдемся снова, и снова будут любовь и счастье. Но внутренне, но бессознательно мы знаем и чувствуем, что в будущем у нас осталась только одна встреча, и дальше конец. Поэтому фальшивая беззаботность предпоследнего свидания гораздо горше, чем трагедия последнего.

– Что же в таком случае делать? – спросил кто-то из нас.

– Проще простого, – ответил учитель. – Не ходить на предпоследнее. Тогда и последнего не будет, и вы избавитесь от этой горечи и безнадежности.

– Но как понять, – спросили мы, – что вот это свидание, на которое мы так беззаботно спешим, что оно – предпоследнее?

– Ну! – засмеялся учитель. – Ежели вы этого не научились понимать, то что вы делаете в моем классе? Тут признак простой и ясный: когда вы в уме вдруг, ни с того ни с сего, начинаете убеждать себя, что «в наших отношениях все в порядке, все хорошо, на мелочи не надо обращать внимания, на самом-то деле мы любим друг друга» и все такое прочее… Вот тут лучше повесить шляпу обратно на вешалку и остаться дома. Так будет милосерднее – и к самому себе, и к вашему партнеру.

– При чем тут милосердие? – спросили мы.

– Приговоренный к смерти впадает в депрессию, когда вдруг выясняется, что палач заболел и казнь откладывается. Потому что он хочет поскорее отделаться, – объяснил учитель. – Вообще же мне иногда кажется, что после окончательного смертного приговора лучше сразу застрелить приговоренного, а не везти его обратно в тюрьму, где он будет долго сидеть в одиночке, три раза в день обмирая от смертного ужаса и пустой надежды, слыша ключ в замке, а это всего лишь надзиратель принес поесть. Да, застрелить прямо во дворе суда. В затылок. Жестоко. Но милосердно. Милосердие – это очень жестокая вещь.Цивилизация. Оратория в прозе для восьми голосов

на свете счастья нет, но есть мораль и право

Первый

Мы целовались под яблонями, в мае, никогда не забуду этот вечер, эти осторожные поцелуи, этот детский запах мятных леденцов. Завтра я уходил в армию; она обещалась ждать. Мой лучший друг сказал, что присмотрит, что он клянется: если какой-то гад на нее только поглядит, не говоря, там, в кино или на танцы, он этому гаду все зубы выбьет. И что же? Через неделю он к ней стал клеиться, а потом они поженились, ребеночек родился. Я как вернулся и все узнал, их обоих ножичком покоцал, в районе живота: чтоб не просто сдохли, а помучились как следует. А ребеночка не тронул – что я, скот?

Второй

Мы оставляли город. В тюрьме оставалось… сейчас скажу точно… четыреста двадцать восемь человек, мне доложили. Враги государства и уголовный элемент. Что бы вы стали делать на моем месте? Оставили бы их так? Забыли бы про них? Но если бы они оказались в руках противника, то ясно, на чьей стороне они бы стали воевать. Это две стрелковых роты, даже больше! У командования не было никакого иного выхода. Нет, я не получал директив из Центра. Я никогда не заслонялся приказами начальства, я сам принимал решение. Вы думаете, это всё? Нет, это не всё. Было нечто похожее через полтора года. Мы опять отступали. Болотами, низкорослыми лесами. С нами было около ста пятидесяти пленных. На второй день пришлось принимать тяжелое решение. По-вашему, надо было тащить их за собой, отвлекая солдат на охрану? Отнимая у солдат хлеб, чтобы их кормить? И вы же понимаете, что эти жалкие, усталые люди в случае чего в один миг снова стали бы вражескими солдатами. Повторяю свой вопрос: что бы вы стали делать?

Третий

Двое темнокожих в толпе разрезали мне сумку и вытащили бумажник; когда я обернулся, они уже убегали. Я кинулся вдогонку, я был в ярости, там были деньги отдавать проценты по кредиту, у меня крохотная квартирка, жена, ребенок, и мы ждем еще одного… Последние деньги, в поте лица заработанные деньги, чтоб нас не выкинули на улицу, а этим – за три дня пропить в окрестных барах. Я бросился за ними, догнал на следующем перекрестке. Они стояли, лыбились своими белыми зубищами и нагло так спрашивали: «В чем дело, земляк? Кто тебя обидел, друг?» Может, конечно, это были не они. А может, они. Они все одинаковые, если честно. А может, и нет. Я не расист, ни капли. Но не в том дело. Просто я был в ярости, как любой человек, у которого украли последнее. Я был в бешенстве, я уже ничего не соображал.

Четвертый

Минуточку! Для меня это был просто объект, который мне было приказано уничтожить. Военный объект противника, точка на карте, не более того. Вы думаете, с высоты четыре тысячи метров видно, кто там внутри? Разумеется, там кто-то был внутри, а как же. Но почем я знаю, кто и зачем там внутри? Что я, должен был сверху свистнуть и крикнуть: «Разбегайтесь, господа мирные жители»? Сказано – объект.

Пятый

Государь меня поставил блюсти губернию. Губерния – часть державы. Тем самым я должен был блюсти державу. Когда бунтовщики пришли на площадь и потребовали выдать им на расправу начальника полиции, это была угроза всему порядку в державе. Я пытался уговаривать, но с распаленной толпой беседовать бессмысленно. В ответ на мои уговоры доносилась грубая ругань. Они напирали. Я приказал командующему сделать предупредительный залп. В воздух. Но когда они в ответ бросились на солдат – вот тут уж пришлось стрелять в толпу.

Шестой

Она назвала меня козлом и лохом, эта прошмандовка дешевая, на себя бы посмотрела! Я – козел и лох? Да я самый четкий пацан на районе! Все меня знают и уважают! Козел и лох? Вот и получи… Шестнадцать ножевых ран, из которых семь смертельные? Ну доктора дают!

Седьмой

Я? Убивал? Расстреливал? Уничтожал? Извините. Я просто нажимал на гашетку. Сам вызвался? Какой бред, кто это подтвердит? Мало ли что написано в этих дневниках – кто тогда вел дневники, бог с вами! Даже смешно. Ах, в мемуарах! Но еще надо посмотреть, кто их сочинял. Где, когда и с какой целью. А допустим даже, сам вызвался. Представляю себе, что было бы, если бы до пулемета допустили любого из наших, ну вы же видели их рожи. Звери! Нелюди! Они бы стреляли прицельно, а я нарочно мазал. Каждая вторая очередь – поверх голов. Поэтому столько выжило. Вот этот старый хмырь, который сейчас дает показания против меня. Он выполз из-под горы трупов и остался жив. Почему он остался жив? Потому что я стрелял не прицельно, а специально вот так, не целясь, спустя рукава, абы как, лишь бы пулемет слышно было. Специально, чтобы поменьше убить! На самом деле я его спас. А теперь он свидетельствует против меня. Вот ведь люди!