Перед Пасхой, наряжаясь в новое платье, Лиза спросила ее:

– Баба Шура, а ты почему не ходишь в храм – ты что, в Бога не веришь?

Баба Шура очень серьезно на нее посмотрела и ответила, как взрослой, – Лизе очень нравилось, что баба Шура с ней так разговаривает:

– Я, Лиза, не могу в Бога верить.

– Как это «не могу верить»? – удивилась Лиза. – Разве так бывает?

– Бывает, – ответила баба Шура спокойно. – Вот ты, например, можешь бегать и прыгать через скакалку, а я нет. Так и с Богом.

Лиза задумалась.

– Но ведь Бог всех любит, – сказала она нравоучительно и поправила на голове белый платочек. – Помнишь, как Валерия Дмитриевна говорила: Бог любит всех, а каждого больше. Значит, и тебя тоже.

– Может быть, всех и любит, а меня бросил.

– Бросил? – еще сильнее удивилась Лиза, но тут ее отвлекла баба Аля и стала что-то говорить про странную птицу, которая прилетела к окошку, и, хотя никакой птицы уже не было, Лиза забыла о бабе Шуре.

А сейчас вдруг вспомнила и подумала о том, что надо обязательно выяснить у бабы Шуры поточнее: почему это ее Бог бросил? Разве может Он кого-то бросить? И разве обязательно уметь прыгать, чтобы верить в Бога?

Девочка распахнула дверь. Свет из комнаты пробился в коридор и упал на двух женщин.

– Ты уже встала?

Обе старухи внимательно на нее смотрели: одна – печальней, другая – веселей. На кухне пахло кофе и пирожками.

– Баба Шура, ты с нами? Ура! – крикнула Лиза.

Она любила обеих бабушек.

То, что увидела и услышала полчаса спустя баба Шура на утренней линейке в школьном дворе, повергло подозрительную старуху в ужас. Едва только директор школы поднесла ко рту мегафон и начала говорить, как хромоножка затряслась и застучала палкой об асфальт.

– Тебе это ничего не напоминает? – прошипела она, обращаясь к восторженной, готовой от умиления расплакаться сестре.

– Но ведь это только директор, Шурочка. Она обязана так говорить.

– Зато я не обязана слушать. А тем более дети.

– Да никто ее, кроме тебя, и не слушает.

Вокруг и впрямь творилось невообразимое: школьники всех возрастов кричали, толкались, смеялись, возле малышей стояли взволнованные родители, щелкали затворы фотоаппаратов, а у некоторых были большие камеры. Дети держали в руках цветы, школьный двор напоминал огромную колышущуюся, гомонящую клумбу, в разноцветий и многоголосии которой тонули слова директора. Затерявшаяся среди школьников Лиза, которую, как и всех первоклассников, держал за руку настоящий длинноволосый десятиклассник, больше не боялась того, что кто-то заметит оборванный лепесток у ее цветов. Немножко испугалась она лишь тогда, когда поднималась по ступенькам со своим десятиклассником и проходила мимо директора, а та неожиданно ухватила ее кавалера за ухо.

– Что, Арсеньев, битлом решил стать? – на всю школьную площадь сказала в мегафон женщина. – Меня ты, дружок, не удивишь, но как тебе перед ребенком не стыдно? Ну-ка бегом в парикмахерскую.

Десятиклассник покраснел, все засмеялись, и торжественная церемония сбилась, а директор привлекла Лизу к себе.

– Не бойся, девочка, я тебя в обиду никому не дам.

– Вот видишь, – наклонилась к младшей сестре старшая, смахивая набежавшую слезу. – А ты посмотри еще на нашу учительницу. Какое у нее доброе лицо!

– Тем хуже для нее, – проворчала Шура, которая сама едва сдерживала волнение, однако вынуждена была признать, что первая Лизина учительница и в самом деле производит весьма благоприятное впечатление.

У нее была плавная старомосковская речь, открытая улыбка и некая прочность. Такие люди редко встречались в более молодых поколениях – в ее словах, манере себя держать ощущался дореволюционный замес, который сохранялся по углам неразоренной Москвы и был так мил моим старушкам.

И Лиза тоже ее невероятно полюбила, умным сердцем поняв, что не надо эту любовь афишировать, липнуть на учительнице, как другие девочки, сплетничать и жаловаться, а держаться с достоинством.

А что касается опасений ее старорежимных воспитательниц… Лиза не испытала большого потрясения, когда столкнулась с теми понятиями, от которых ее прежде ревниво оберегали. На нее навалилось столько нового и в этом новом было столько необычного, что она сразу же поделила мир на то, что интересно и нет, и вещи, которые так пугали бабу Шуру, но одновременно были для нее захватывающими и любительница «Беломорканала» могла часами о них слушать в трескающем приемнике и провоцировать на долгие споры свою миролюбивую сестру, самой Лизе показались скучными и чересчур отвлеченными. Она почувствовала сердцем их мертвую сущность, и живое сердечко ее отнеслось к ним довольно равнодушно.

Иное занимало ее. Лиза была влюблена в свою школу. Она просыпалась в осенних сумерках и лежала не шевелясь, глядя, как светает за окном и прислушиваясь, как оживает квартира. Потом легко вставала, умывалась, читала молитвы, делала зарядку, одевалась и убирала постель. Она была совершенно самостоятельная девочка, сама пришивала воротники и манжеты и не умела лишь заплетать косу – это всегда делала баба Аля, вплетая в светлые Лизины волосы черные или коричневые ленты. Потом они завтракали и вместе шли по бульвару. Лиза приходила раньше других детей и любила смотреть, как заполняется класс, а потом начинается урок, переживала за тех, у кого не оказывалось ручки или сломался карандаш.

Она испытывала к школе благоговение едва ли не такое же, как к церкви. Это могло показаться странным: что общего было между строгим чинным богослужением и шумной школой, где гонялись по этажам, мутузили друг друга, били по голове книгами и портфелями мальчишки в синих костюмах с серебряными пуговицами и девчонки в коричневых платьях? Но что-то родственное она ощущала. Ей нравилось, что в школе есть учителя и ученики, есть расписание уроков, здесь изучают важные и интересные предметы, ей нравилась директор – немолодая, но очень красивая и ласковая женщина, перед которой все расступались, словно перед батюшкой в храме. Она запомнила Лизу, всегда останавливала ее, гладила по голове и спрашивала, как дела, хорошо ли ей в школе и не обижает ли ее кто-нибудь.

Но кто мог обидеть ее там, где обитает Господь? Лиза никому не рассказывала о своих мыслях, но восторг сиял на ее открытом лице, и девочка притягивала тех, кто этого чуда не замечал. Очень скоро ее полюбили в классе: с Лизой Непомилуевой мечтали дружить и мальчики и девочки, глядя на нее, умилялись добрые родители и завидовали злые, но все мечтали, чтобы их дети сидели с нею за партой. Счастье это досталось только одному, и, хотя продолжалось оно недолго, мальчик тот на всю жизнь сохранил привязанность к свободной, гибкой и ответственной девочке и очень по ней тосковал. А Татьяна Петровна уже по-хозяйски прозревала будущее своей ученицы: сегодня – старосты класса, а завтра председателя совета отряда, дружины или секретаря комсомольской организации школы. И даже баба Шура, которая иногда ходила встречать Лизу после уроков, не выглядела чересчур хмурой, хотя ни с кем из других мам и бабушек не сходилась.