Все стремились к одному: чтобы девочку забрали из школы – но оскорбленный ребенок, точно угадав сердцем намерение своих мучителей, восстал и принялся себя защищать. Это был странный и страшный поединок, в котором обе стороны соревновались в деланом равнодушии. Все в школе вели себя так, как будто ничего не произошло. Учительница никогда не упоминала имени ученицы на педсовете и в разговорах с коллегами, дети сторонились ее, а Лиза сносила презрение, не проливая ни в классе, ни дома ни одной слезинки и никогда не жалуясь.

– У меня все хорошо, – говорила она и так же рано и легко вставала по утрам, завтракала и шла с бабой Алей в школу.

Тихо стало в доме, как будто он приготовился к длительной осаде. Лиза потускнела, поблекла, не смеялась, и при взгляде на нее разрывались сердца у обеих женщин. Старушки баловали ее как могли – купили рыбок, птичку в клетке и черепаху. Лиза любила животных: черепаху она смазывала подсолнечным маслом, кормила листьями салата и свежей травой, подолгу смотрела, как плавают в аквариуме рыбки, меняла им воду, давала корм и выпускала попугая летать по комнате. Она разговаривала со своими питомцами и сочиняла для них сказки, но что-то прошлое, детское навсегда исчезло с ее лица.

Она не закапывала больше во дворе счастье и не играла с детьми после школы. Наверное, она могла бы и вовсе не приходить в то место, которое по-прежнему казалось ей храмом, но храм этот оказался не то осквернен, не то в нем служили недостойные пастыри, однако благодать все равно совершалась, и это противоречие мучило девочку. Лиза сидела одна на задней парте и не поднимала руку, даже если знала ответ, а больше не знал никто, учила стихи, зная, что учительница никогда их не спросит, и выполняла все домашние задания, зная, что та их не проверит. На переменах она спускалась на первый этаж и забивалась в раздевалке, дожидаясь, когда прозвенит звонок, и украдкой читала вслух по букварю. Никто не заговаривал с ней, но однажды после уроков к Лизе подошел десятиклассник, который поднимался с ней по школьным ступенькам первого сентября. Он был теперь коротко острижен, но лицо у него было почему-то такое же красное, как и тогда.

– А ты молодец. Я вот так не могу, – сказал он тихо.

Лиза не поняла ничего, кроме того, что большой мальчик сочувствует ей, и из глаз ее хлынули слезы.

– Что ты, что ты, не плачь, – испуганно заговорил десятиклассник, озираясь по сторонам, – а то подумают, что это я тебя обидел.

Лиза отчаянно замотала головой. На них смотрели дети, уборщица, какая-то учительница замедлила шаг. Лизе очень хотелось, чтобы мальчик продолжал с ней говорить, но тут она услышала голос своей учительницы и свою фамилию. Девочка вцепилась в десятиклассника, пряча в его пиджак лицо.

– Да отстанешь ты, наконец! – рассердился он, оттолкнул Лизу и, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.

– Ты молись за нее, – однажды сказала баба Аля. – За врагов надо молиться.

– Она учительница. Разве учительница может быть врагом? – возразила Лиза тихо и подняла на бабушку печальные взрослые глаза. – Баба Аля, а вдруг меня тоже Бог оставил, как бабу Шуру?

– Что ты, Лизонька, что ты! – всполошилась старуха. – Ты лучше носи эту проклятущую звездочку, только не думай так.

– Нет, бабушка. Они говорят, что даже если я попрошусь обратно в октябрята, меня не примут. И что меня скоро у вас отберут и отдадут в детдом.

– Господи, Шура! – крикнула Аля.

– Лиза, внученька, не слушай никого, тебя просто запугивают, – заговорила горячо Шура, которая появилась на пороге кухни так быстро, будто все это время стояла за дверью и слушала. – Пройдет время, и им станет стыдно. Им уже сейчас стыдно, поэтому они тебя избегают. Они несчастные, обманутые и очень трусливые люди. И ты должна их пожалеть. Нам нельзя отступать, миленькая, никак нельзя.

Впервые на глазах у бабы Али она прижала девочку к себе и стала гладить по голове. Что-то очень нежное, глубоко сокрытое проявилось на Шурином лице, отчего баба Аля смутилась и опустила глаза, но когда Лиза, ничего не сказав, высвободилась и ушла, хромоногая старуха переменилась, и голос ее снова сделался звонче обычного.

– Мерзавцы, ах, какие же все мерзавцы, – говорила она оцепеневшей сестре, зажигая папиросу, – половина родителей в нашем классе в душе со мною согласны. Они читают то, что я перепечатываю. Если бы они нас поддержали, если бы… Ведь им же за это ничего бы не было!

– Они не враги своим детям, Шура.

– Они хуже чем враги! Клейменые рабы, выращивающие клейменых рабов.

– Они просто живут, как умеют, а ты злопамятна и держишь в заложницах и меня, и Лизу.

Шура подняла на сестру тяжелый, полный обиды взгляд.

– Что ты так на меня смотришь? Я тоже там была, – сказала Аля сердито.

– С тобой не делали того, что сделали со мной.

– Зато у тебя была дочь.

– Которая родилась в лагере потому, что мне не разрешили сделать аборт.

– Господи, что ты говоришь такое! – пискнула Аля тоненьким голосом.

– Замолчи. Откуда тебе знать, каково мне было, если моя дочь прожила всю жизнь, не зная, кто ее мать?

– Я не виновата, что ты от нее отказалась.

– А ты из детдома взяла, чтобы добренькой быть и мне всю жизнь своей добротой в лицо тыкать?

– Не надо так, Шурочка.

– Что ж ты позвала к себе Шурочку только после того, как Шурочкина дочка умерла? – произнесла хромоножка с издевкой.

– Ты сама не хотела, – прошептала Аля.

– Не лги. Это ты не позволяла, боялась, как бы она правды не узнала. И ее своей дурью довела до того, что сначала она родила неизвестно от кого, а потом…

– Ты не смеешь! Ты не знаешь! Ты обещала… никогда… никогда… Я только поэтому… до сих пор… – захлебываясь, беспомощно взмахивая руками, выталкивала откуда-то из горла Аля бессвязные слова.

– Тише!

Лиза с черепахой в руках стояла в дверях и смотрела на них. Старухи виновато переглянулись и враз осеклись: они вдруг сделались очень похожи друг на друга в эту минуту, и Лиза почувствовала, как сильно они ее любят и как любит их она. Совсем не так, как прежде.

Весной у девочки начались сильные головные боли. Она плохо спала по ночам, часто просыпалась и тихо плакала. К утру боли проходили, Лиза шла в школу, но ей все время хотелось спать. Она чувствовала слабость, плохо слушала учительницу и была уже рада, что ее не вызывают к доске и не спрашивают. Теперь в тетради у нее стали появляться четверки, а потом тройки.

Врачи не могли определить причины болезни, спрашивали, отчего умерла Лизина мать, и настороженно советовали девочке побольше гулять и меньше заниматься. Приходил батюшка, исповедовал и причащал Лизу. Он был очень ласков с нею и подарил образок, но когда баба Аля, по обыкновению, предложила ему попить чаю с вишневым вареньем, от угощения отказался.